Она сидела на ложе, поджав под себя ноги. Он не сразу узнал ее — настолько изможденным, постаревшим было ее лицо. Даже волосы, непокорные волосы свалялись, и грязными, усталыми прядями тянулись вниз. Она взглянула на него потухшим, пустым взором — и Калхас, не сдерживая рыданий, повалился на колени.
Через несколько дней Калхас купил повозку и, посадив в нее Гиртеаду, прямо по Царской дороге отправился на заход солнца. Габиену уже начали заполнять отряды Фригийца. Они шли навстречу повозке — дисциплинированные, словно стряхнувшие с себя лень и безделье, которые Калхас застал в их лагере. После смерти Антигена и Тевтама Фригиец сумел-таки навести порядок. Наверное, Калхасу следовало таиться, следовало бояться быть узнанным. Но он ехал открыто, и все сошло благополучно. Никто не интересовался поскрипывающей, покачивающейся повозкой, управляемой одетым во все серое, ссутулившимся человеком. Лицо Калхаса закрывала широкополая коническая шляпа, впрочем пастуху было все равно, заглядывает в его лицо кто-нибудь, или нет. Гиртеада лежала под навесом между двумя мешками с одеждой и припасами; она почти не двигалась и не разговаривала.
Стараясь не глядеть по сторонам, они ехали мимо поля сражения. До сих пор над ним стояли пыльный туман и сумерки. Тела убитых были похоронены, только останки боевых слонов глинистыми буграми лежали там и тут. Когда наступит тепло, от них потечет омерзительный сладкий запах…
Испугавшись неизвестно чего, Калхас хлестнул лошадь и не давал ей сбавить ход до тех пор, пока они не удалились от мрачного поля на приличное расстояние.
Дальше начались совсем пустынные области. Иногда они ночевали в деревнях, стоявших у редких колодцев. Чаще же это приходилось делать посреди чистого поля. Прежде чем уложить Гиртеаду спать, Калхас долго рубил мечом придорожные кусты и разводил большой костер. Огонь предохранял от волков, чьи завывания не раз доносились к ним сквозь темноту. О том, что люди тоже могут быть опасны, пастух не думал совсем. Военные действия распугали и торговцев, ездивших по этой дороге, и разбойников. Только злобные испуганные звериные голоса доносились до Калхаса, когда он, стараясь не уснуть, баюкал на коленях меч. Гиртеада обычно лежала за его спиной. Спала она или нет, Калхас не знал. Она мало ела, мало говорила, мало двигалась. Боль вытравила из нее живость, порывистость, интерес к жизни. Они словно бы умерли друг для друга. Только внешняя сила привычек удерживала их рядом. Сила привычек, да невозможность преодолеть этот путь в одиночку.
Днем Калхас опускал поводья, лошадь сама везла их по дороге, а пастух проваливался в сон. Смутные пятна света, знакомые до слез голоса умерших заставляли его вздрагивать, поднимать голову — и видеть лениво текущую гипсовую ленту дороги. Он так привык к холоду, что почти не замечал его, но не мог привыкнуть к этим призрачным голосам, зовущим то весело, то тревожно, то требовательно.
В полдень пастух останавливался и заставлял жену есть засыхающие медовые лепешки, заставлял пить кислый до оскомины сок, который дали ей в дорогу габиенские повитухи. Кроме этих снадобий надеяться ему было не на что: Гиртеада таяла, становилась невесомой, как рисунок на ткани. Превозмогая собственную апатию, он не раз пытался расспросить ее, что произошло, но жена отделывалась ничего не значащими тоскливыми фразами. Видимо, ей было слишком больно. И долго. И она не могла больше иметь детей. И она слишком тревожилась за него, за Калхаса. Так тревожилась, что убила ребенка не езда на лошади, а именно это.
Они поехали на Запад, ибо так захотел Калхас. Едва старухи-габиенки сказали, что Гиртеаду можно везти на повозке, он сообщил жене, что хочет убраться отсюда, убраться из Азии вообще. Она равнодушно кивнула; ее воля ушла вместе с сыном. Такое же равнодушие Калхас увидел бы, предложив остаться здесь.
И все же он решил ехать. Чем дальше от этого несчастного места, тем лучше. Где-то должно найтись лекарство, которое сменит боль на смирение.
Через две недели дорога стала поворачивать направо и взбираться на длинные плоскогория: они обогнули солончаковую пустыню, через которую шел Антигон. Земля приобрела бурый оттенок, кустарник перестал быть таким колючим, целые леса из клена, ясеня, фисташкового дерева росли в укрытых от северных ветров ущельях. Над крупными селами поднимались дымки от огнепоклоннических капищ. Они въезжали в Мидию.
Хотя Калхас и Гиртеада поднимались к северу, стало немного теплее. Ночные заморозки все реже серебрили обода колес их телеги. Калхас теперь по ночам спал, днем же останавливался в деревнях и покупал Гиртеаде свежие продукты. Мидийцы доставали из подвалов холодные, но все еще сладкие и сочные яблоки, приносили нанизанные на нити гирлянды из вяленых абрикосов и еще какого-то терпкого плода, сыпали в ладони пастуха фисташковые орехи. Он заставлял жену пить молоко и есть теплые, смазанные гусиным жиром лепешки. Холод в руках пастуха таял, его сменяли жалость и забота о том единственном родном, что еще у него оставалось.
Мидия лежала ближе к небесам, чем Габиена. Воздух здесь был чище и тоньше, что ли. Он настолько походил на аркадский воздух, что Калхас решил окончательно: они должны ехать в Маронею. Дорога через Азию, плавание по морю, наконец, Греция, которую Гиртеада никогда не видела, может быть встряхнут его жену.
В мидийской столице Экбатанах Калхас принялся искать караваны, уходящие на запад. Дорога была слишком длинной, чтобы пройти ее без попутчиков. По причине зимнего времени, караванов в Экбатанах составлялось мало. Далеко не сразу пастуху указали на носатого энергичного армянина, подбиравшего людей, отправляющихся в Тарс.
— В Тарс? — с сомнением протянул Калхас. Ему хотелось миновать Киликию стороной.
— Можешь отказываться, — безразлично сказал армянин. — Но, имей в виду, следующий караван на запад пойдет только в конце весны.
Калхас перестал колебаться. Он дал армянину три золотые монеты: сумма, которую выделял всякий участник, дабы нанять вооруженную охрану.
Армянин вздохнул и пожевал губами:
— Не знаю, как сказать… Ты, я вижу, человек всякое повидавший… Словом, если разбойники нападут — уж больно много их на перевалах, что перед Тигром, — лучше будет откупиться, чем лить кровь. Вот хочу договориться, сколько каждый внесет денег.
— Откупиться? — усмехнулся Калхас. — Нет уж. — Он вытащил меч из ножен и несколько раз взмахнул им перед носом побледневшего армянина. — Я не привык откупаться и вам не советую привыкать. Лучше считай, что в твоей охране одним воином больше.
Движимый озарением, Калхас продал повозку и купил двух верховых лошадей. Когда Гиртеада узнала об этом, улыбка впервые за многие дни появилась на ее губах.
