При появлении Промеата люди стыдливо прятали глаза, бормотали невнятицу. Ора стеснялись меньше. Вечером он прискакал к Башне со своими догадками, но Промеата не застал. Ферус, сгорбясь, сидел над листом. Земли за день было скопано меньше половины обычного.
В Восточной бухте случилась неприятная ссора. Когда Сцлунг по обыкновению заорал на гиев, ответом вместо беззлобных криков было такое молчание, что новоявленный Кормчий Края поперхнулся. Над надвигающейся толпой взлетели кирки и лопаты.
— Вот как! — тихо сказал Сцлунг. — Сотней на безоружного? Ну, кто самый смелый! — и распахнул на груди плащ, давно ставший из белого серым.
Дерзость спасла его. Начался бестолковый разбор происшествия, причем о Сцлунге скоро забыли. Подумаешь — недобитый атлант! Он оказался просто поводом выплеснуть затаенное раздражение. А там пошли вспоминаться обиды при дележе добычи, давние счеты между родами. Уже темнело, когда Гезд и Промеат кое-как уладили дело.
— Не пойму, что с ними? — Промеат устало опустил голову на ладони. — Может быть, это из Атлы?
— Да, — Гезд, обойдя костер, села рядом с ним. — Матери рассказали мне о слухах, которые смутили воинов. Будто корабли не станут ждать, пока Приносящий со своими безумцами дороет канаву. Воины говорят: «Все уплывут, а мы останемся здесь подыхать с голоду или утонем, когда вода пойдет в канаву». Еще говорят — ты хочешь задержать людей, чтобы вновь сделать рабами…
— Значит, пришло то, чего я боялся. — Промеат вздрогнул, словно от холода, и теснее прислонился к плечу Гезд.
— Оно не само пришло. Его прислали, — сказала гиянка.
— Не может быть!
— Ты доверчив, как сыны Айда! — Лицо Гезд светилось суровой нежностью. — А матери сразу учуяли среди пришедших лгунов с мягкими руками и языками. Надо выловить и убить их!
— Нет! — Промеат тряхнул головой. — От этого слухи только окрепнут. Завтра соберем всех людей, и я буду говорить с ними.
— Правильно. Но сперва досыта накорми. И знай — матери во всех племенах за тебя. Жаль, что здесь их мало.
— Почему ты думаешь, что они поддержат?
— Охотник готов всю добычу слопать в один день. А мать думает, что дети будут есть завтра. И что будут есть дети ее детей. Поэтому женщинам понятнее битва с холодом.
— Ты ободрила меня! — Промеат благодарно сжал узкую ладонь, потом, поднявшись, шагнул к темневшему поодаль шатру Сцлунга.
— Останься, — сказала Гезд, отрывая глаза от пламени. В этот миг Приносящий свет ощутил простое счастье гийского охотника, которого позвала лучшая из матерей. Но навьюченный ношей чужих судеб, он еще не решался, бормоча:
— Обычаи гиев… я не смею обидеть твое племя…
— Духи хотят этого! — Гезд раздвинула полог шатра. — Прежде они сомневались, а теперь… торопят.
— Спасибо им, — прошептал Промеат, пряча лицо в огненных волосах.
На следующее утро Ор столкнулся с ним в русле. Промеат скакал, откинувшись назад, бросив поводья. Вокруг вскипали споры, кучки людей бродили от толпы к толпе. Промеат словно не замечал этого. По его лицу бродила шалая улыбка.
— Знаю! — прервал он рассказ Ора о слухах. — Сегодня дадим им бой!
Инаду было сказано — не скупиться. Над кострами жарились туши, из подвалов тащили корзины рыбы. Кипя спорами, мрачнея от раздумий, отряды текли к Башне Ацтара. Когда вкусные запахи долетали до них, воины замирали, расширив ноздри, а потом ускоряли шаги.
А Промеат сидел с Ферусом и Ором над грязными, много раз слизанными и вновь исписанными листами.
«Седьмой надел Запада, — читал Ор, — на Юге выступ в семьдесят сотен толстых локтей».
— Надо срыть! — вздыхал Ферус. — Заилится, полканала закроет. «Горб каменный высотой в тридцать, длиной в двести, шириной в сорок локтей».
— Вычеркни. Он узкий — не будет мешать…
— Сколько? — торопил Промеат Феруса, пересчитывающего локти в дни.
— Тринадцать дней, если все останутся.
— Ясно! — Промеат поднялся. — Будем биться за десять дней.
— Но почему? — недоуменно начал Ферус. — Два-три дня…
— Для многих людей пальцы на двух руках — высшее число. Все, что идет больше, — просто «много».
— Ты веришь, что он уговорит их? — спросил Ферус, когда Промеат ушел. Ор вспомнил резкое веселье, то и дело вспыхивающее сегодня в глазах великого бунтаря, и кивнул.
— Что же, — сказал старик задумчиво, — наверно, ты лучше знаешь их. Постой, еще одно: когда умру, обещай похоронить меня в Канале.
Десятки тысяч глаз смотрели на невысокого бронзовокожего человека, стоящего на повозке. Сытая теплота в желудках ослабила страх и раздражение. Но это ненадолго. Главное должны сделать слова. Есть ли слова такой силы в кое-как слепленном рабском языке?
Промеат верил, что есть. Он говорил медленно, часто останавливался, и тогда шепот пробегал к задним рядам, куда не долетал его голос. А Промеат в это время прикрывал глаза, и перед ним возникало лицо огневолосой гиянки, прекрасное от осветившей его нежности. Он открывал глаза и смотрел на тысячи других лиц. Никогда они не были так понятны и дороги ему. И вновь он говорил — с веселым, яростным задором, заставляя людей стыдиться, хохотать, хвататься за ножи.
— Смотрите! — Промеат поднял ладони. — Две руки дней, и пойдем на корабли! Клянусь Огнем: без нас не отплывет ни одна ладья! Кто слаб духом, пусть уйдет сейчас. Но если кто-то, оставшись, опять будет шептать трусливые слова, убейте его! А теперь пусть каждый выберет: десять дней или позор на всю жизнь? Десять дней или стужа на всей Земле? Решайте!
Толпа вздохнула, зашелестела разговорами. Сотни две по одиночке и малыми стайками выбрались на верхнюю дорогу. Айд смачно плюнул им вслед и поднял свою огромную лопату. «Пошли!» — махнул он коттам.
Больше не звучали песни над Каналом, по вечерам люди не плясали у огней, не хохотали над побасенками стариков. На работу кидались, как на заклятого врага. Ярость подавляла затаившийся в темных уголках души страх, усталость спасала от снов. С треском разваливались камни, вздыхая, осыпалась земля. В мастерских едва успевали затачивать бронзу, менять сломанные рукоятки кирок и лопат. Люди не желали отдыхать. Лишь изредка кто-нибудь втыкал в землю лопату и принимался, пришептывая, загибать пальцы на руках.
Смолкли песни, но смолкли и слухи. С десяток изувеченных трупов досталось бродившим вокруг волкам. Остальные шакалы удрали или притихли. Ум-гал не смел вслух высказывать сомнения.
Ферус недоверчиво глядел на числа, привозимые мерщиками. Старик совсем иссох. Ночи не давали ему сна, тело почти не брало пищи, страх и надежда жгли попеременно. Промеат тоже отощал, как весенний олень, но весь лучился весельем. Айд возмущался, почему Приносящий никогда не ночует на его краю? Потом Кривоносый шепнул ему что-то, от чего губы гиганта растянулись в широчайшей улыбке.
