Двенадцатая строфа:
– Только в том любовь достойна, кто, любя тревожно, знойно,
Пряча боль, проходит стройно, уходя в безлюдье, в сон,
Лишь с собой забыться смеет, бьется, плачет, пламенеет,
И царей он не робеет, но любви – робеет он.
Тетрадь захлопнулась.
– Если со мной что-то случится, вы, Федор Федорович, передайте это…
Снова замолчал.
Думает.
Далеко он сейчас, Шалва Теймуразович, Циклоп-людоед; так далеко, что не разглядеть – где.
Так близко, что рукой потянись – достанешь.
Имена перебирает, в горсти, будто ребенок – горсть наивных, но столь дорогих для детского сердца бусин. Слышит Федор, как хрустят, потрескивают безделушки; слышит, как князь разглядывает их блеск – настоящий? ложный?! – не может, не должен слышать, а слышит. Или это не бусины-побрякушки, а драгоценности? подлинные?! каждой, если верить отцу Георгию, на добрый финт хватит?!
"Передайте это… Эльзе?" Нет. Эльза – имя для посторонних, купленное в государственной лавке, имя-нужда, имя-обязанность, имя-обруч… нет.
"Передайте это… Раисе Сергеевне?" Тоже нет. Никакая она не Раиса и тем более не Сергеевна – даже если это имя куда привычнее, обустроенней, обросло тьмой ассоциаций и воспоминаний, добрых, злых, страшных… Только – нет. Не получится.
"Передайте это… Рашели Файвушевне?" Это имя самое настоящее. Родом из детства. Да вот беда: и чужое-то оно – самое. Для всех, и для самой хозяйки тоже. Значит, не надо.
"Передайте это… вашей крестной?" В общем, все правильно. Только нет в этом имени-определении места для князя Джандиери, ловца, поймавшего вожделенную дичь и с тех пор стоящего над трупом мечты. Для Федьки место есть, для остальных – хоть краешек, да сыщется; а для него, для князя – нет.
"Передайте это… Княгине?"
– Передайте это моей жене. Пусть прочитает. Если захочет…
Молчание.
Двое мужчин слушают тишину: не сфальшивили? взяли верный тон?!
– Если захочет, пусть прочитает это вслух, при всех. При всех вас. Я очень прошу, Федор Федорович: позаботьтесь.
– Я… да, конечно…
– Ну вот и славно. А теперь…
Вся задумчивость слетела с князя, будто паутина, сорванная порывом ветра. Джандиери резко встал, прошелся по кабинету.
– А теперь, голубчик, будьте любезны передать остальным: пускай подымутся в дом. Например, в столовую, на втором этаже. Там места много; и ворота из окон хорошо видны. Мало ли… Кстати, ворота-то заперты? если нет, я прошу вас – лично. Хорошо? Ах да, не забудьте велеть челяди запереться во флигеле и без приказа носа не высовывать! Кучера моего тоже с ними… или ладно, он пускай, если что, выглядывает. Семен – из ваших, человек в прошлом тертый…
Джандиери покусал губу, наморщил лоб.
Было видно: он изо всех сил старается не думать о чем-то постороннем, мешающем князю сосредоточиться.
– И вот еще: возьмите.
Сняв со стены охотничью двустволку – на ложе серебряная табличка, гравировка "Полуполковнику Джандиери – полковник Куравлев" – князь через весь кабинет кинул оружие Федору.
– Там, в верхнем ящике тумбочки – патроны. Штук семь, может, восемь. Уж не взыщите, голубчик! – дробь. Утиная. Завалялись… я ведь практически не охочусь в последнее время…
В устах полковника Джандиери это утверждение звучало донельзя символически.
Уже в коридоре Федора догнало, толкнуло ладонью в спину:
– Меня не ждите… сами… договорились? Я ведь понимаю…
И, сбегая вниз по лестнице, Федор продолжал недоумевать: что имели в виду господин полковник?
В кармане мерзко брякали патроны.
* * *
Загнав слуг в дальний флигель и наскоро переговорив с Сенькой Крестом – молчун-Сенька хмуро кивал и хмыкал в усы, отворачивая рябое лицо – Федор поднялся в столовую.
Все уже были там. При входе Федора воцарилась неожиданная, резкая, будто удар бича, тишина, как бывает при появлении человека, о котором только что говорили. "Почему не я? почему?!" – заикнулась было в этой тишине Акулина, жена любимая, не успев вовремя оборвать вопль протеста; вопрос повис в воздухе, сгустился огромным вопросительным знаком и растаял без следа.
– Потому, – буркнул Федор, поправляя на плече двустволку и не особо вникая в смысл жениного заявления.
Шагнул с порога.
И увидел Рашель.
Княгиня стояла у длинного обеденного стола. На фоне окна, где уже вовсю плескался рассвет, ее фигура казалась восковой свечой, тьмой, зажженной на фоне света; или лучше, проще – черным силуэтом, какие во множестве вырезал старик-художник с Кокошкинской улицы. Руки Княгини были опущены, она держала шкатулку, еще не до конца поставив ее на стол.
Замерла поперек движения, фея-крестная.
Сейчас примется башмачки терять.
– Вот, – с трудом преодолевая тишину, внезапно загустевшую и оттого неподатливую, сказала Рашель. – Вот, я принесла. Отец Георгий, вы не подскажете, что подойдет лучше?
Священник приблизился; взял шкатулку из рук Княгини, поставил перед собой. Откинул перламутровую крышку, долго смотрел внутрь, низко наклонясь. Наконец достал что-то маленькое, поднес вплотную к глазам – так делают близорукие люди.
– Я полагаю, это. Но учтите, я могу ошибаться. И в любом случае, вашим рубинам больше не доведется привлекать ничьи взгляды. Если, конечно, вы поверили мне…
И он туда же! Федор просто нутром чуял, как отец Георгий перебирает имена Рашели, коих много накопилось за последние годы. Перебирает, словно дребедень в шкатулке, и наконец уверенно берет единственно нужное. Старое, известное прозвище:
– Если, конечно, вы поверили мне, Княгиня.
– Поверила, Гоша, – ласково отозвалась Рашель. – Поверила. Хотя я всегда считала, что Фира-Кокотка шутила, когда в Амстердаме говорила мне примерно о том же… даже проверять ни разу не пыталась!.. я глупая, да?
– Нет, – очень серьезно ответил отец Георгий.
И повернулся к Федору:
– Ради всего святого, прошу меня простить, Федор Федорович!.. Поймите, нам очень нужно знать… а кроме вас…
– Кроме него – я! я!!! – мигом встряла Акулина, но Рашель оборвала ее, недвусмысленно указав на Акулькин живот. Ты еще, дескать! сиди и не рыпайся!
– Кроме вас, нет никого подходящего. У Княгини – пауза, Друц… ну, сами понимаете. Я «стряпчий», это мне поперек масти, особенно без заказа… Сенька-Крест – в прошлом «фортач», Десятка, как и я, ему руки удлинять или там гутапперчевым делаться… А по "видоцкой части" он профан. Значит, остаетесь вы.
Федор, не отвечая, прошел к окну. Распахнул створки наружу. Снял с плеча ружье, положил на подоконник.
Шум за холмами до сих пор не сдвинулся с места. Но стал отчетливей, выше тоном; заколебался в сыром, осеннем воздухе, словно всерьез раздумывая: не пора ли?
