– Папа?!!
Пощечиной мотнуло голову. Но тяжелее удара обрушилось выплюнутое князем:
– Ублюдок!
* * *
Душисты вечера на миллредской границе, в других землях уже осень вовсю царствует, а тут – лето. Деревенька в садах утопает, в поле разнотравье: вдохни – и как густого квасу напился.
Прохладный аромат вливался в окна и слегка перебивал сивушный дух и крепкий запах пота. Потел трактирщик, от страха. Таким уж уродился, что с малейшего испуга тут же проступали темные пятна в подмышках и прилипала рубаха к спине. А сейчас даже борода взмокла: второй день сидит незнакомый князь с солдатами в маленьком заведеньице и хлебает такое пойло, что люди его поначалу морщились и обильно закусывали переперченными колбасками.
Страшно трактирщику. Да не ему одному – из посетителей никто сунуться не решается. Чешет хозяин волосатую грудь под мокрой рубахой: какой убыток! Тимофей-батюшка, покровитель пресветлый, убыток-то какой. Жена с базара прибежала, говорит, мол, беда у соседей: нашли старую медуницу задушенной в ее собственном доме. В другой вечер в трактире не протолкнуться было бы, все мужики бы сошлись новость обсудить. Чай, не бабы, в базарной пыли топтаться, языками чесать. Мужская беседа требует обстоятельности, да чтобы пивом ее смачивать или чем позабористее. А теперь наверняка у вдовушки Ягудки сидят, ох язви ее! Самогон у нее – и вполовину крепости не догонит, а все лучше там, чем рядом с грозовым князем.
Трактирщик потоптался за стойкой. Потом все-таки двинулся к столу, издали навесив самую угодливую из улыбок. Поднял голову князь, таким взглядом одарил, что пот аж с усов закапал. Мыши от коршуна так не шмыгают, как мгновенно мужик испарился.
Князь Крох брезгливо поддернул заляпанный пивом рукав. Темно-коричневое пятно напомнило все то же: глаза медуницы, смотревшие с жалостью. Будь проклят тот день, когда услышал Дарий, что не лечит никто бессонницу лучше, чем миллредские желтоволосые потаскухи! К лекарю идти на такое жаловаться – вот уж недостойно солдата. Да еще прицепится с дурацкими вопросами: не гнетет ли что князя? Скрипнул Крох зубами: посмотреть бы на того, кто бы четыре года заговор крутил и спал бы спокойно.
Медуницу специально выбирал: чтобы в деле своем толковая была, а в остальном нетрепливая. Впрочем, даже если и ошибся, беда не велика. Бабой больше, бабой меньше. Отправился к ней на всякий случай один, по темноте задами прошел. Остальным велел за околицей ждать. Не привечали в Миллреде чужаков, как чуяли, пчельи дети. И нельзя пока силу им показать, пусть потешатся напоследок.
Сука! Водила сухонькими ладошками, трясла распущенными волосами, словно девка, а не старуха. А потом и выдала:
– Зубом ты, князь, маешься, но не печалься, – тронула улыбка темные сухие губы. – Зуб тот мудрым зовется, скоро выйдет наружу и боль пройдет. Хуже, что усталость в тебе копится, отдохнуть пора, а то и ночной покой не вернешь, и дневного не будет. Ребро к дождю ноет, да, князюшка?
– Да, – кивнул Дарий; сломали ему ребро лет десять как.
Тут бы ей и промолчать. Правду говорят, что к старости умом слабеют, наивнее младенца делаются. Пригорюнилась старуха:
– Сильный ты воин, отважный. Жаль, уйдет все в землю, в детях не повторится, – чуть вздохнула.
Засмеялся князь, так, что колыхнулись сухие травы у притолоки, и ошалело вскинулся дремавший на подоконнике кот.
– Мелешь, дура! У меня наследник есть, сын.
– Разве ты не болел в детстве крапчатой болезнью? – подняла брови медуница. – Прости, князь, но не утратил ты мужскую силу, да только семя твое – пустое.
– Мелешь! – старческое горло легко уместилось в руке. Захрипела медуница. – За что мстишь, сука?! Ну?! – тряхнул и отпустил, пусть расскажет, кто надоумил.
Не умеют врать медуницы. И не нашлось еще человека, который бы им не поверил. Наливался гневом Дарий, вспоминая холодную спальню и высокого худого лекаря, ежедневно осматривавшего маленького княжича. Как пришептывал он на ухо матери-княгине: «Крапчатая болезнь. Сейчас здоровью ничего не угрожает, вот не было бы потом сложностей». Найти бы того лекаришку, да на кол.
Затянул князь пояс потуже. Еще хранилось на чреслах тепло, исходившее от сухоньких ладоней. Мяла, поди, потаскуха, да радовалась, что хоть на старости такое в руки попало. Смотрит сожалеюще:
– Не знаю, князь, чьих кровей наследник, но не может быть у тебя детей.
Сказала – и рот ладошкой прикрыла. Дошло, чем такое обернуться может. Старая сука! Умирала у него в руках, хрипела, задыхаясь, а все туда же:
– Мальчика не трогай…
Лапками переломанными дергала – чтобы не смела князя щупать, рот заткнул, да по пальцу ей ломал. А как душить начал, исхитрилась, выдавила кляп. Думал – заорет, а она вон что:
– Ребенку-то нет вины…
Мочит князь в разлитом пиве рукава. Уезжать надо. Последний солдат понимает, кто удавил медуницу. Домой пора. Скрипнул князь зубами. Домой, в родовой замок. Наследник которому – ублюдок пригулянный. То-то порой казалось, что жидковат сыночек, нет настоящей суровости. Все дурь какая-то в голове мелется. Думал, вырастет, возмужает. Служба королевская его обтешет. А оно вон как – чужая кровь. Знать бы еще, чья! В дикой ярости размахнулся князь, запустил тяжелую дубовую кружку об стену. Вздрогнули собутыльники.
Узнает. Все узнает. Всех троих и порешит: и наглеца, и шлюху-жену, и ублюдка. Чтобы никто о позоре напоминать не смел.
Вот только с планом-то как? Другого сына уже не родят, да и нужен не младше двенадцати. Была бы дочь у короля годами поменьше, еще можно было бы выкрутиться. А так – нужен Маркий, шакал его раздери! Захватить власть не трудно, трудно ее удержать. И лучший способ – женить своего наследника на принцессе. Коронуют сопляков, а править будет единственный старший в обоих родах – князь Крох. Кончено, самому лестно корону надеть, да не судьба. Сам бы венчался с Анхелиной, да тут уж разве что глупец не ткнет пальцем: захватчик! На своих дураков плевать, а вот соседи могут ополчиться. Вот если бы потом… Зуд прошел по кончикам пальцев. Дарий никогда не позволял себе додумать эту мысль до конца. Все-таки – сын.
Поежился молодой солдатик, глядя, какая ухмылка появилась на лице князя. Тот заметил испуг, рыкнул совсем по-звериному:
– Чего расселись? Лошадей седлать, живо!
Солдат как духи из трактира вынесли. Крох встал, потянулся, разминая затекшие мышцы.
Регентом.
Регентом, дерьмо шакалье!
