Я остановился отдышаться. Шерсть моя, намокнув, мерзко воняла. На мокрые лапы налипла грязь. Не подумав, повинуясь инстинкту, я лизнул лапу языком. Человеческая составляющая моего организма возмутилась, и я сплюнул. Ущипните меня, в панике подумал я, дайте убедиться, что я сплю!
Обратиться с этой просьбой было не к кому. Я был один. Я еще раз внимательно рассмотрел свою лапу. Мягкая подушечка, когти изящно выгнутые, полупрозрачные, к тому же чрезвычайно острые… В моем распоряжении, если все это мне не снилось, имелось прекрасное оружие. Если же я спал, то своими человеческими ногтями я не мог нанести себе большого ущерба.
Я помедлил, заинтересовавшись оригинальным механизмом выпускания когтей. От меня не требовалось никаких усилий – я даже подумать не успевал, как моя нежная лапка оснащалась пятью грозными кинжалами. Несколько раз я впускал и выпускал когти, восхищаясь. Наконец решился и полоснул когтями по собственному уху.
Ах, как это было больно! Кровь хлынула – и последние жалкие остатки надежды на то, что все случившееся является сном, развеялись словно дым.
Я безмолвно зарыдал.
– Да он сумасшедший! – раздался откуда-то сверхууже знакомый мне голос. – Посмотрите на кота-идиота!
Эта ободранная кошка следила за мной с верхней площадки лестницы.
Я замахнулся на нее лапой со все еще выпущенными окровавленными когтями. Она не испугалась, разве только слегка подобралась для прыжка, и продолжала издеваться:
– С лапкой своей играется как маленький, а потом сам себя царапает, мазохист несчастный, у людей дури набрался…
Я взял себя в руки. Вернее, теперь надо было бы сказать – в лапы. И вышел из подъезда.
Мокрый, грязный, до глубины души униженный и оскорбленный, сидел я под мусорным баком и размышлял о своем будущем. И оно, это будущее, представлялось мне абсолютно беспросветным.
Что делать? Вернуться в пятьдесят вторую квартиру и требовать у Лады превращения меня в человека? Вряд ли она согласится. А заставить ее я не смогу. Даже угрозой разоблачения. Говорить по-человечески я разучился и о произошедшем со мною мог рассказать только котам, что не имело смысла. Поскольку, даже если коты мне поверят, что ей, Ладе, общественное мнение каких-то там котов!
Прибиться к какой-нибудь квартире? Что там эта бродяжка говорила о святой старушке? Да, но тогда мне нужно будет общаться с этой самой… Ни за что!
Поискать других хозяев? Я красив – как я успел заметить в зеркале, и первая же встреченная мной кошка это подтвердила. Может быть, мне удастся найти уютный уголок дивана, кусок мяса на обед и немножечко заботы. Но я тут же вспомнил ужасную практику кастрации котов с целью обеспечения их привязанности к дому. Опять же кошка намекала на такую возможность. Нет, нет, только не это!..
Итак, остается одно – стать уличным котом. Блохи. Грязная шерсть – потому что мыться языком я не смогу. Моя человеческая брезгливость мне этого не позволит. Холод и голод, выискивание вонючих объедков в мусорных контейнерах – над моей головой две кошки как раз этим занимались – и в результате безвременная смерть где-то через пару месяцев. Такую жизнь я долго не вынесу. Может быть, лучше сразу?
Мысль о самоубийстве привлекла меня. Мгновенное решение всех проблем лучше медленного умирания от голода, холода и грязи. Но если уж сводить счеты с жизнью, так надо это делать наверняка. В моем же распоряжении имелись только собственные когти, собственные же зубы, машины на улице и крыша девятого этажа. Собственными зубами и когтями я себя не убью – слишком себялюбив и слишком боюсь боли. Саднящее правое ухо подсказывало мне, что я вряд ли отважусь еще раз поднять на себя лапу. Машины? По нашей улице машины ездили довольно медленно, потому что гаишники повадились подстерегать за углом водителей, превышающих скорость. К тому же существовала опасность того, что за рулем окажется сердобольный человек, который пожалеет бедную кошечку, притормозит, – и я останусь калекой на всю оставшуюся и без того ужасную жизнь. Крыша девятого этажа? Я вспомнил все, что читал и слышал о сверхживучести кошек, о том, как они падают чуть ли не с небоскребов и остаются целы, потому что инстинкт каким-то таким особым образом разворачивает их в полете, и они приземляются на лапы. Я понял страшную истину: я не смогу не поддаться инстинкту самосохранения. Я приземлюсь на лапы – и опять же стану калекой. Нет, мысль о самоубийстве – хорошая мысль, но пока что необходимо ее отложить. До того времени, когда найду верный способ.
Остаток ночи я провел у двери в первую квартиру, свернувшись на коврике для обуви.
На рассвете голод выгнал меня на улицу. Я, кажется, даже готов был обследовать помойку на предмет отыскания там съестного, но первый, кого я увидел во дворе, был белый пес. Он тоже заметил меня и потрусил ко мне своей исполненной достоинства походкой. Я выгнул спину дугой и распушил хвост. Он остановился в полуметре от меня и сказал:
– Не дури. Я тебя узнал, – говорил он по-собачьи, но я понимал его. Не так хорошо, как кошачий, но вполне сносно. – Лада очень беспокоится о тебе. Ни свет ни заря выгнала меня искать тебя. А уж Домовушка получил за то, что открыл дверь, – уж поверь. Так что давай, пошли домой.
– Нет! – фыркнул я. – К этой ведьме? В этот вертеп? Никогда!
– Лада не ведьма! – рявкнул он.
– А что она со мной сделала? За что?
– Не с тобой одним, – печально вымолвил пес. – У нее не было другого выхода. Потом тебе объяснят, и ты поймешь… Она плачет. Всю ночь проплакала, – продолжал пес, и глаза у него были грустные-грустные, вот-вот сам прослезится. – И в том, что ты сбежал, она обвиняет меня. Потому что ведь она тебя поручила мне, а я не уследил. Очень тебя прошу, пошли! Домовушка кашу варит. Манную…
Слаб человек, даже если он всего только кот. И я был слаб. Я пожалел пса, и Ладу, которая плачет, и получившего нагоняй Домовушку. И я вернулся в пятьдесят вторую квартиру, хотя только две минуты назад зарекался переступать ее порог. Что делать! У меня доброе сердце.
ГЛАВА ПЯТАЯ,
в которой многое проясняется, но еще большее становится неясным
Нет, это слишком нелепо даже для сказки. Такое возможно только в научной работе.
Эдингтон
Должен отметить редкое чувство такта, присущее всем обитателям пятьдесят второй квартиры. Я не услышал ни одного упрека, не поймал ни одного укоризненного взгляда.
Домовушка встретил нас с порога радостным возгласом:
– О! А каша, поди, и остыть-то не успела!
Ворона пробормотала что-то вроде приветствия. Она была занята завтраком. Держась за резную антикварную жердь одной лапой, в другой она сжимала ломоть хлеба, время от времени клювом отрывая от него кусочки. При этом крошки падали вниз, в мисочку, по-видимому, специально для этой цели поставленную на плиту.
