Горшок трижды падает из рук. Фаруллах проверяет мешки, углы и полки в поисках чего-нибудь съестного, чтобы отдать девочке, когда она вернется.
Но еды нет, и Тиль тоже нет.
— Фари, куда ты смотришь? — издав смешок, возникает в сумраке лавки Гассанхар. — Ты помнишь о долге?
Лавочник с трудом отводит взгляд от двери, в которую может войти Тиль.
— Что?
Гассанхар заливисто смеется.
— Ты уже мечтаешь о свободе? Ах, Фари, Фари, что тебе с нее? Ты же лавочник! Ты и на свободе, боюсь, станешь отовсюду тянуть вещи. И опять влипнешь, попадешься, как триста лет назад попался мне.
— Возможно, — говорит Фаруллах.
— А это наш горшок?
Гассанхар наклоняется к предмету у лавочника под рукой. Лицо его на мгновение делается не человеческим, угловатым, хищно вытянутым. За острыми зубами трепещет черный язык.
Горшок красновато светится изнутри, рассыпая лепестки и искры.
— Восхитительно! — шепчет Гассанхар. — Тебе осталось чуть-чуть подправить его и можешь считать свой долг выплаченным.
Фаруллах подвигает горшок в сторону от жадных глаз.
— И что ты с ним будешь делать?
— Спрячу. Такой красоты слишком мало в мире, чтобы позволять ею пользоваться кому ни попадя. Потом люди совсем не умеют обращаться с такими предметами.
— Завтра, — говорит Фаруллах, — завтра после полудня.
Гассанхар с улыбкой смотрит на должника.
— Ах, Фари, я буду по тебе скучать! По тебе нынешнему — старому, скрипучему уродцу. Впрочем, переживу.
Он исчезает, хохотнув напоследок.
Тиль так и не появляется.
Всю ночь Фаруллах смотрит на дверь. Масло в лампе выгорает и погружает комнату во тьму. В щели ставен колюче поглядывают звезды. Время ползет. К утру лавочник твердо решает отправиться на поиски девочки. Он вдруг открывает в себе, что ни одна из собранных им вещей не стоит ее веселой улыбки.
И какой он после этого лавочник?
Дурень, да. И немного — дедушка Файрулла. Ему, оказывается, нравится произношение на восточный манер. Оно пахнет инжиром. Который вообще-то бе-е-е.
Фаруллах решительно затягивает пояс, отряхивает полы халата и, потоптавшись, заворачивает горшок в кусок ткани.
Зачем? А вот затем.
Заперев лавку на замок, он нюхает воздух.
Запах Тиль — это запах лохмотьев и голода. Запах угасающей надежды. Запах усталости. Запах медленных шагов. Фаруллах следует за ним по разрушенному Тимурину. Запах почти выветрился, и он несколько раз сворачивает не туда, пугая крыс и людей, больше похожих на косматые, неряшливые тени. Он преодолевает груды камней и выбоины от ядер, перебирается через высохший канал, полный серо-зеленых костей, и сворачивает от центра к выгоревшим окраинам.
Где-то дерево звякает по железу. Солнце льет безжалостный свет на мертвые улицы, на камни и обугленные, черные бревна.
Сам того не замечая, Фаруллах почти бежит. Это трудно в его немощном, старом теле, но он старается. Страх опоздать несет его вперед.
Запах Тиль приводит его к дому, две хлипкие стены которого обрушились внутрь, образовывая завал перед уцелевшим углом под глиняной крышей. В углу, конечно, пусто, но совсем рядом с завалом, между ним и стеной Фаруллах находит лаз вниз.
Он протискивается в узкий земляной ход и оказывается в темной, вытянутой яме, источающей запахи Тиль, мертвой девочки, мальчика и женщины лет тридцати. Женщина, привстав с кучи тряпья, тревожно вслушивается в вызванные лавочником шорохи.
— Кто здесь? — шепчет она.
Сыплет икры кресало, зажигается огонек на крохотной масляной плошке. Фаруллах становится виден.
— Извините, — говорит он, — не бойтесь меня.
У женщины клокочет в горле. Фаруллах чувствует, как глупы его слова. Мать Тиль седа и выглядит как старуха.
— Чего вы хотите? — хрипит она.
— Ничего. Я — лавочник.
В другое время это была бы замечательная шутка. Но ведь и правда бывает замысловата.
Фаруллах подползает к Тиль, обнимающей мертвую сестру.
— Тиль, — треплет он ее за худенькое плечо, — проснись, я принес тебе подарок.
Девочка слабо шевелится. Дурной свет делает ее лицо похожим на голый череп в обрамлении слипшихся волос.
— Дедушка Файрулла, — узнает его Тиль.
Улыбка ей не дается.
— Это я, я, — радуется лавочник, утирая непрошеные слезы, и разворачивает кусок ткани. — Смотри, что я тебе принес. Это не обычная вещь.
Свет горшка соперничает со светом плошки.
— А у меня ничего нет, — шепчет Тиль.
— Как нет? — жарко удивляется Фаруллах, наклоняясь. — А твои истории? Я обязательно послушаю их все.
— Не надо, дедушка Файрулла.
Девочка отворачивается. Ее мертвая сестра роняет худую ручку. Из дальнего конца хнычет брат.
— У нас нечего есть, — говорит женщина.
— Я знаю, — кивает Фаруллах и снова теребит девочку за плечо. — Тиль, посмотри, пожалуйста, это магический горшок.
— Я не хочу, — говорит Тиль.
— Это очень важно, — дрожащим голосом говорит Фаруллах.
Тиль уступает его настойчивости и приподнимает голову.
— Дедушка, я все равно умираю…
— Ну что ты, что ты! — пугается Фаруллах. — Этот горшок… Ты можешь загадать желание, и он его исполнит.
— И еду наколдует?
— И еду.
— Я бы хотела тыквенной каши, — шепчет Тиль.
— Обязательно, — говорит Фаруллах. — Все, что захочешь.
Посидев немного, он выбирается из ямы.
Солнце бьет по глазам. В сердце гранатовым зернышком зреет странное, новое чувство. Все кажется ярким и одновременно расплывчатым.
Под аркой у запертой лавки сутулится и с неудовольствием пинает камешки носками роскошных туфель Гассанхар. Высокий, напомаженный, светлый низ, темно-красный верх. На груди — многоконечная звезда из золота с камнями.
— Фари! В чем дело? — кидается он к Фаруллаху, который таращит на него глаза и слабоумно улыбается.
— Фари!
— Я отдал горшок, — говорит лавочник.
И в оторопелой тишине ковыряется ключом в замке.
— Продал? — наконец прорезается за его спиной растерянный голос Гассанхара.
— Отдал.
Дверь распахивается. Звенит колокольчик. Солнце первым прокладывает путь к полкам и прилавку.
— Вот как, — мертво произносит Гассанхар. — Видимо, ты уже не мечтаешь о свободе… Но как ты будешь разбираться с владельцем горшка?
Фаруллах жмет плечами.
— Что-нибудь придумаю. Возможно, расскажу ему историю.
Тиль снится тыквенная каша.
Снится, как она клокочет, как пахнет, как дышит теплом в лицо. Снится так явственно, что кажется, стоит поднять голову и…
