— Как же ты столкнулся с гадиной летучей?
Потемнело чело Рашида, заново пережил он жуткие мгновения.
— Помнишь ли ты солдата юного, Измира?
— Как не помнить? Честный, открытый парень, всем во дворце он нравился. Только, сказывают, послали его в горы, в крепость на реке Келентай. Вроде бы там он высокую должность занял?
— Занять то занял, только не должность, а могилу в сырой земле. Сам я ее вырыл, сам смотрел, как мулла провожает его в последний путь. Никому про это, кроме визиря и святого человека, не ведомо. И ты молчи. Даже семья ничего не знает. Просто потом получат они известие, что не добрался Измир до крепости Келентайской, где-то в пути погиб.
— А зачем сложности эти?
Рашида передернуло.
— Если бы ты видел тело, такого вопроса бы не задал. Точно пять сабель острых его располосовали, да все ровно в ряд. Кости, ребра разрезаны, кровь из рассеченного сердца хлестала. Он еще жив был, когда я к нему подошел — не знаю, чудо то было, или волшебство черное. Посмотрел на меня, странно так, улыбнулся, а потом сказал: «Я служу нашему султану, и умереть мне не жаль». Так и умер.
Ничего не ответил собеседник, да и нечего было сказать.
— Тогда же я и видел Черную Тень. В первый раз и, надеюсь, единственный. Шли мы с Измиром вместе, рядом, как и положено караульным. На одну лишь секунду я замешкался, на один шаг отстал. За угол завернул — а паренек стоит, сабельку опустил, и кровь из него хлещет. А позади, в тени, в темноте, — так, что и не разглядишь почти, — тварь огромная, черная. Крылья распахнула, а на каждом по пять когтей, точно клинки острые. Брюхо кожистое, как у ящерицы, а вот лицо человечье — стариковское. Словно бы каждый день, что прожило на свете, копило только злость и ненависть к людям. Опешил я, признаюсь, бросился к Измиру, помочь, да чем поможешь — был он уже рассечен, так и рухнул на меня, кровавыми обрубками. Тварь же пасть разинула, зубы в ней мелкие, нечеловеческие, зашипела, да сгинула. Бросился я догонять ее, но все зря — движется быстро, неслышно, в коридорах дворца я потерял ее. Тут же к визирю в покои постучал. Он встал скоро, — вот еще удивился я, словно и не ложился советник султанский. Э, да ничего странного здесь и нет, ведь дни напролет трудится над делами имперскими. Выслушал меня внимательно, похвалил, что тревоги не поднял и его сразу позвал. Да только мало радости мне от похвал, когда парня молодого на моих, почитай, глазах прирезали… Потом он муллу вызвал, мы втроем тело и убрали. Схоронили, как велят обычаи, только мне приказано было молчать…
С каждым словом все больше погружался старый воин в свои невеселые мысли. Уже перестал и смотреть на спутника. Тот же слушал внимательно, только какое-то странное выражение в глазах мелькало. Поняв, что кончен рассказ, произнес неслышно:
— А вот и надо было молчать, Рашид.
В удивлении повернул к нему голову стражник. Знакомое лицо друга, столько раз виденное, стало вдруг меняться. Кожа ссохлась, провалилась глубокими морщинами. Нос искривился, обратившись в подобие птичьего клюва. Щеки втянулись ямами, волосы высыпались. Но главное — глаза, стали темными, злыми, и все человеческое в них исчезло.
Руки воина стали расти, доспех и одеяние осыпались, точно сгнили в одно мгновение, широкие складки кожистые начали раскрываться. Пальцы становились все длиннее, пока не выросли в острые когти, каждая длиной в хорезмийский кинжал.
— Наказал же тебе визирь, — молчи. Зачем рот было раскрывать, друг мой боевой, верный? — захохотал старец.
— Да пребудет со мной Аллах великий! — вскричал Рашид. — Ты не товарищ мой, ты Черная Тень.
Поднял алебарду и к шее твари приставил.
— Говори, не медля, погань мерзкая, кто наслал тебя на султана. Что сделал с моим другом? Убил, наверное, и облик его принял? Только не думай, что я рожи гнусной твоей испугаюсь. Сталь здесь закаленная, самим шейхом Ферхадом благословленная. Вмиг шею тебе разрубит, будь ты хоть сам Иблис. Отвечай, коли жизнь дорога.
Не двигался старец.
— А ты и, правда, не из робкого десятка, — прошелестел он, словно и не угрожал ему смертью воин. — Говорили мне об этом, только не верил я. Думал, как только увидишь меня, помчишься без оглядки. То-то, предвкушал, повеселюсь, тебя по коридорам гоняя. А ты вон, сразу в бой кинулся.
— Думаешь, испугал меня, образина шайтанская? — воскликнул Рашид. — Когтями пощелкал, шакал безродный, а я в кусты? Нет, плевок верблюжий, только этого я и ждал, встречи нашей. Отомщу и за Измира честного, и за друга моего, чье имя ты опорочить пытался, его облик приняв. А теперь скажи — как султана спасти? Как извести нечисть темную?
— Значит, не боишься меня, — прошипела тварь. — Тебе же лучше. До последнего вздоха верить будешь, что победа за тобой. Только мне нет дела до твоих мыслей. А, впрочем, скажу. Умер Измир за то, во что верил — ради султана. Потому и скорбеть о нем смысла нет.
— Как смеешь ты говорить так, погань? — заревел Рашид. — Коли не скажешь сейчас — просто так голову снесу, ответов не дожидаясь.
Не видел воин, как рванулась лапа чудовища. Быстрой была, словно молния. Не успел храбрец ни в сторону шагнуть, ни алебарду поднять, защищаясь. Длинные когти вонзились в тело, пробивая доспехи насквозь.
— И ты умрешь ради владыки своего, — пронеслось в голове послание твари — не высказанное, ибо в долю секунды эту даже слова нельзя было уместить, а возникшее в сознании, яркой вспышкой, словно на миг слились они с чудовищем в единое целое.
Понял Рашид, что смерть его пришла, видел, как раскрывается пасть, полная острых зубов. Встало перед ним лицо умирающего Измира, — знал, что это же и с ним случится сейчас.
И все же не подвела алебарда заговоренная. Простое оружие не смогло бы остановить натиск твари. Но сталь священная бросок чудовища притормозила. Боль обожгла Рашида, но вместе с нею и мысль пришла — жив он, жив, надо спасаться.
Ни на секунду мысль о трусости не остановила его. Опытный воин хорошо знал, когда надо отступать. Этот урок солдат выучивает в бою одним из первых, и тот, кто не сдал экзамен, тут же в сырую землю ложится. Может, Измир потому погиб, что не догадался убежать вовремя — в пылу юношеском решил, будто все ему по плечу.
Бежал Рашид через коридоры, так ему знакомые, по которым ходил сотни раз. Но теперь стали они чужими, страшными, незнакомыми. Словно сон жуткий видишь — когда все вокруг вроде бы то же, как наяву, а на деле кругом ложь и коварство. Возникло пугающее чувство. Захватил мерзкий старец дворец Сулеймана, правит в нем уже давно, только никто не замечает этого, не видит, знать не хочет.
Две мысли поддерживали Рашида, два образа стояли перед его глазами. Первый — юный Измир, совсем еще мальчишка, погибший по вине чудовища. Второй — все те люди, кого знал и любил, в одно лицо слившиеся. Должен был он в живых остаться, пусть даже ценою бегства, но правду о чудовище рассказать, и способ найти, чтобы истребить гадину.
