Однако когда Тибо возвращался к себе и проходил мимо пустого стола Агаты, его глаза остановились на сумочке, стоящей на полу рядом со стулом. Из сумочки выглядывала расческа. Добрый Тибо Крович, тот самый, который не верил в Бога и могущество святых, даже святой Вальпурнии, нагнулся и вытянул из расчески несколько темных волосков. Это было падение, и он это знал. Тибо Крович был не таким человеком, чтобы лазить в дамские сумочки — в особенности в сумочку госпожи Стопак. И он сделал это, когда слова Чезаре еще звучали в его голове. За это нет прощения. Он ненавидел то несчастное съежившееся существо, в которое превратился. И ненавидел ее, потому что именно она сделала его таким.
Тибо обмотал волоски вокруг пальца и поцеловал их, уверяя себя, что от них исходит ее аромат. Впервые за три года он прикасался к ней — но и это был лишь призрак прикосновения.
Он услышал шаги на черной лестнице — ее шаги, он ни с чьими не мог их спутать. К тому моменту, когда госпожа Стопак вернулась за свой стол, дверь в кабинет мэра уже несколько секунд как закрылась.
Агата села на стул и посмотрела на эту дверь. У кофейной машины стояли две чашки, одна в другой. Агату возмутил заключенный в них немой приказ. «Вымойте-ка, госпожа Стопак!» Она подняла глаза к потолку и хмыкнула. Потом облокотилась на стол и опустила плечи. В глаза ей в стотысячный раз бросилась воткнутая в стену кнопка, напомнила об открытке, которую когда-то держала.
Агата поддела кнопку самым кончиком изящного ногтя и извлекла из нее тихую нотку. Кланк! Потом устало вздохнула и покрутилась на стуле из стороны в сторону. Нога задела сумочку. Агата взглянула вниз, увидела, что расческа торчит наружу, и запихнула ее поглубже. Что-то было не так.
Словно птица, которая бросает гнездо, если, вернувшись, найдет его потревоженным, Агата знала — что-то не так. Возможно, чего-то не хватает. Она заглянула в ящики стола, потом подняла с пола сумочку, открыла ее, проверила, на месте ли кошелек.
Кланк! Дергать ногтем эту кнопку уже превратилось у нее в привычку. Это заставляло ее вспоминать. Иногда день проходил за днем, а она не вспоминала, хотя и сидела с утра до вечера за столом, глядя на кнопку и не замечая ее. А потом, по какой-то неведомой причине, старые мысли возвращались к ней, и она понимала, что забыла. Забыла, что помнит.
Кланк! Она вспомнила, как лежала на кровати Гектора, а он писал с нее очередную «Обнаженную», ни одну из которых так никогда и не закончил. Она вспомнила, как лежала, смотрела на пятна на потолке и размышляла о Тибо и об этом вопросе. Она ведь так и не спросила его: «Тибо, если мы с тобой один раз, всего лишь один только раз займемся любовью, поможет ли это тебе? Хватит ли тебе этого? Излечишься ли ты?»
Кланк! Агата встала, быстро подошла к двери кабинета мэра и впервые за три года вошла, не постучавшись, — просто распахнула дверь и вошла. Тибо сидел за столом, засовывая что-то в коричневый конверт. Он посмотрел на нее и улыбнулся — ведь поскольку она не постучала, у него не было времени сделать угрюмый вид, а его естественной реакцией даже на саму мысль о ней была улыбка. И он улыбнулся, как улыбался в старые времена, когда она заходила в его кабинет.
— Господин мэр, — начала Агата и замолчала. Продолжать было невозможно. Ни одна фраза, начинающаяся со слов «господин мэр» не могла закончиться приглашением в постель. Агата захлопнула рот так резко, что щелкнули зубы, развернулась и вышла. Через пару секунд Тибо встал из-за стола и закрыл дверь.
На следующее утро, когда добрый мэр Крович сошел с трамвая на две остановки раньше Ратушной площади и прошелся по Замковой улице до «Золотого ангела», в кармане его пиджака лежал тот самый коричневый конверт, который видела Агата, когда ворвалась к нему в кабинет. На ходу Тибо то и дело засовывал руку в карман, чтобы убедиться, что конверт на месте, надежно прижат бумажником.
Войдя в кофейню, Тибо встал на свое обычное место за высоким столиком у двери, заказал кофе по-венски и притворился, что читает газету. Конверт жег его карман, как когда-то открытки, а уши горели от стыда, но именно сегодня, когда ему больше всего хотелось быть невидимым и никому не известным, не было ему спокойствия в «Золотом ангеле». Каждый официант, проходя мимо, обязательно чуть-чуть задевал его и извинялся.
И каждый по очереди говорил: «Доброе утро, господин мэр», так что он был вынужден отвечать: «Доброе утро!», а потом, когда не поздоровавшихся официантов не осталось, они продолжали улыбаться и кивать ему, бесшумно перемещаясь по залу. Тибо погрузился в чтение статьи о самой старой золотой рыбке в Доте. Потом в его чашке кончился кофе. Тибо посмотрел на часы: без десяти девять. Он вытащил мятный леденец из пакетика, купленного в киоске у трамвайной остановки, поболтал его языком между зубами, достал из кармана конверт и положил его на стол. Его ручка была наполнена черными чернилами. Он размашисто и зло написал на конверте «господину Чезаре», придавил его пакетиком с леденцами, словно опасаясь, что его может унести ветер, положил на блюдце несколько монет и вышел на улицу.
Тибо поставил себе за правило каждый день приходить на работу немного раньше девяти, а Агата неизменно чуть-чуть опаздывала. Формальной договоренности об этом у них не было, так сложилось само собой. Это их устраивало. Меньше тягостных встреч на лестнице, меньше случайных взглядов, в которых можно было бы по ошибке увидеть обиду, тоску или упрек. Так было проще, вот и все. Кроме того, приходя на работу первым, Тибо имел возможность исполнять свой глупый ритуал: прислушиваться к ее шагам, бросаться к двери, падать на ковер и подсматривать.
Так он сделал и в то утро. Бедный, добрый, убитый любовью мэр Крович лежал на своем обычном месте и смотрел на прекрасные розовые пальчики госпожи Стопак, когда они вдруг удивительным образом развернулись в его сторону. На то, чтобы понять, что происходит, и подняться с ковра, у Тибо ушла секунда-другая, и он опоздал. Дверь открылась и ударила его по щеке. Грохот получился не хуже, чем когда груженый углем грузовик перевернулся при столкновении с памятником графу Громыко, но Агата не собиралась извиняться.
— Тибо, хватит вести себя как ребенок! Сядьте! — Она указала ему на стул, на котором накануне сидел Чезаре, и без особого сочувствия посмотрела, как он потирает челюсть и пробует языком, нет ли выбитых зубов. — Тибо, у меня нет на это времени.
Мэр Крович почувствовал, что его губа начинает стремительно распухать, но все же проговорил:
— Вот уже второй раз вы назвали меня Тибо.
— Я жалею, что перестала так вас называть.