Агата была достаточно хорошо знакома с грустью, чтобы различать ее виды и оттенки. На Приканальной улице ее ждала одна из разновидностей грусти — та, которую она смывала каждую ночь телесным жаром, стыдом и сном. Но сейчас, стоя у дверей универмага Брауна под моей тенью, снисходящей на нее, как благословение, она почувствовала, что в ее душе рождается другая грусть. Кажется, она узнала ее — как узнаешь лицо человека, которого давным-давно не видел. Это грусть болезненно-приятная, похожая на ощущение от укола булавки в, казалось, навсегда отнявшуюся ногу или руку. Ее огонек только начинал заниматься, но Агата узнала его и захотела погреться у него подольше. Ей хотелось раздуть его, но не задуть. Она пошла. Проходя по площади, она ускорила шаг, стараясь держаться поближе к стене Ратуши, на тот случай, если мэр Крович стоит у окна и высматривает симулянтку.
Свернув на улицу Радецкого, Агата вышла к «Палаццо Кинема». Там показывали «Плачущую скрипку» с Якобом Морером. «Плачущая скрипка» была бы неплохим способом подкормить маленькую растушую печаль, но сеанс уже почти кончился, а следующий начинался только через полчаса. Поэтому она дошла до конца Георгиевской улицы и остановилась перед городским музеем, он же муниципальная картинная галерея.
Агата не была такой уж любительницей искусства и в картинную галерею ходила, прямо скажем, не часто, однако, многие годы работая с Тибо Кровичем, она присутствовала на достаточном количестве заседаний комитета по делам культуры, чтобы иметь представление о том, что здесь можно увидеть. Раскаявшиеся проститутки, готовые броситься с моста в полуночную реку, грустные дети и симпатичные щенки, пожилые дамы, выглядывающие из окон, чтобы помахать на прощание уезжающим родственникам, — тысячи квадратных метров угрюмых полотен, отличное место, чтобы дождаться начала следующего сеанса.
У дверей ее приветствовали служители в униформе. Их до сих пор не уволили — в первую очередь потому, что власти Умляута не спешили увольнять их коллег из Умляутского городского музея. Привратники улыбнулись, сказали «Доброе утро!», с идеальной синхронностью распахнули створки двери, каждый свою, и замерли, отражаясь в рядах начищенных медных пуговиц друг у друга на груди.
Агата ступила в прохладный полумрак галереи, однако так и не дошла до печальных картин, на которые хотела посмотреть. Сначала ее внимание привлекла мраморная статуя обнаженной девушки, лежащей на спине и нерешительно пытающейся отогнать прекрасного мальчика-ангела с крыльями, как у бабочки. Агата некоторое время постояла перед скульптурой, обдумывая, какие приемы применила бы сама в подобной ситуации, и размышляя, стала бы она вообще применять их, если бы вдруг, проснувшись, обнаружила, что над ее постелью порхает крылатый мальчик. Потом она, как бы между прочим, обошла скульптуру, посмотрела на мальчика сзади и решила, что, скорее всего, никаких приемов применять не стала бы.
Виновато отведя глаза от скульптуры, Агата посмотрела в конец коридора, в сторону сувенирной лавки, и в глаза ей сразу же бросилась открытка Тибо — далекая и маленькая, но точно, совершенно точно та самая. Она манила Агату, она звала ее к себе. Агата в недоумении смотрела на нее, почти не в силах поверить своим глазам, словно та открытка, открытка Тибо, существовала в единственном экземпляре и сейчас она, Агата, стала свидетельницей ее чудесного воскрешения.
Агата пересчитала монеты в кошельке, взяла открытку со стойки и поспешила прочь из галереи, глядя на ходу на часы.
Снова зазвенели монеты, перетекая из рук Агаты в яйцевидный ящичек билетной кассы, и снова солнечный свет сменился тенью, когда она погрузилась в глубокую темноту кинозала. Девушка с лотком конфет и сигарет на шее и с фонарем в руке показала Агате ее место в первом ряду партера. Агата села и осмотрелась по сторонам. Зал был почти пуст. Первый ряд был в ее полном распоряжении. Она спустила плащ с плеч, поставила сумочку на колени и поудобнее устроилась в кресле. Открытка печально вздохнула. Агата достала ее, вытащила из конверта и поднесла поближе к глазам, чтобы разглядеть репродукцию в серебристо-голубом мерцании экрана, на котором уже начали показывать киножурнал. «Прекраснее, чем она, желаннее…» Как давно это было! И все-таки Агата вдруг поняла, что улыбается. Ей было тепло, она устала и досыта наелась пирожными. Фильм еще не успел начаться, а она уже заснула.
Утром добрый мэр Крович не зашел в «Золотого ангела» выпить кофе — впервые с того дня, когда скупил все цветы в лавке Райкарда Марголиса. С трамвая, по обыкновению, он сошел на две остановки раньше, однако мимо кофейни прошел быстрым шагом, похлопывая по ноге свернутой газетой, словно погоняющий лошадь жокей. Тибо был охвачен смущением. Он представил себе заговорщическую улыбку Чезаре и понял, что сегодня просто не сможет стоять у высокого столика рядом с дверью, пить кофе и притворяться, будто читает газету. «Я занят, — сказал он сам себе. — Завтра».
Когда он переходил через реку, над самой водой, едва не врезаясь в опоры моста, с криками носились ласточки и выхватывали из воздуха мух. Скоро они улетят — рассадят своих птенцов на телеграфных проводах и гребнях крыш, а потом поведут их за собой через тысячи миль небесной пустоты в Африку. Это было так удивительно, почти невероятно — словно заклинание Чезаре. Можно верить, что зимой ласточки спят, зарывшись в ил на дне Амперсанда, но можно верить и в то, что они каждое лето снова находят путь домой из Африки. Можно считать, что Агата Стопак провела три года в размышлениях о том, каково это было бы — переспать с тобой, но можно и полагать, что все дело в волшебном заклинании. Все просто. Надо выбрать, какая из двух версий более невероятна.
Войдя в Ратушу, Тибо поздоровался с Петером Ставо, который только что закончил мыть пол в вестибюле, сдержанно кивнул мэру Сколвигу и посторонился на лестнице, уступая дорогу посыльному Сандору, бегущему с почтой в плановый отдел.
Это был самый обычный день, и Тибо был уверен, что таковым он и должен остаться. Он не будет поднимать шум по поводу произошедшего накануне, но не будет и делать вид, что ничего не было. Что сказано, то сказано. К тому же заклятие Чезаре за ночь наверняка окрепло, а завтра окрепнет еще больше. Оно будет действовать на нее все сильнее и сильнее, как наркотик, как алкоголь, и в конце концов она сдастся. Тибо был готов ждать.
Он ждал так долго, что может подождать еще, — так ждут, когда особенно роскошный персик окончательно созреет и сам упадет с ветки. Тибо притворился, что ему все равно, что персик чужой, а у него даже не хватает храбрости украсть его; персик уже готов был упасть, и упадет он именно в его карман. Этого достаточно.
