Я смолчал, сердце уже и так переполняла горечь, я чувствую, как поднимается по горлу. Сигизмунд, самая чистая душа в мире, самый что ни есть праведник…
Но каково место праведности в этом мире? Наибольшего успеха в жизни добиваются неправедники, однако их путь тоже неверен, общество неправедников развиваться не может, и оно вскоре погибнет под ударами того, в котором праведности сохранилось больше.
Однако и общество праведников немыслимо, никто не вынесет такой груз. Недаром же во всех монастырях, где люди добровольно принимают на себя намного более строгие ограничения, чем в миру, во всех уставах записано, что нужно быть снисходительнее к слабостям человеческим, ибо монахи тоже человеки, и если перегнуть — можно сломать.
И вот я, раздираемый противоречиями, праведник и грешник в одном лице, иду по жизни с обнаженным мечом в руке, часто и жестоко пускаю его в ход, ибо оружие быстрее всего решает почти все вопросы… и вроде бы строю Царство Небесное.
И уверен, что поступаю правильно.
Бобик выскочил первым, весело прищурился на ярком солнце. Кони Сигизмунда держатся от арбогастра подальше, даже зашли с другой стороны шатра, хотя Зайчик не обращает на них внимания, а Бобик пробежался взад-вперед перед шатром, вскинул голову и некоторое время с надеждой всматривался в каменный навес.
Я поднялся в седло арбогастра, Сигизмунд стреножил коня и пустил его пастись рядом с ручьем, после чего ловко и красиво вскочил на своего коня.
— Сэр Ричард, — поинтересовался он чересчур небрежным тоном, — а почему вы сказали, что за последний год почти не обнажали меч? Разве это не наша святая обязанность — защищать мир?
— После первого убитого твоим мечом, — сказал я, — уже нет ни ужаса, ни колебаний, нет… ничего. Только статистика. К тому же я никогда еще не убивал никого с холодной кровью… А когда в ярости или когда защищаешь кого-то, то жизнь отнять легко хоть у одного человека, хоть у многих…
Он воскликнул:
— Но разве с холодной кровью убивать можно?
— С холодной кровью, — пояснил я, — убьешь только того, кого нужно. А так в пылу битвы рубишь всех… И даже после битвы. Другое дело, что с холодной кровью трудно заставить себя убить даже виновного… Это что там за уродливая пирамида?
Он повернул голову, некоторое время всматривался.
— Вон тот конус? У вас острые глаза, сэр Ричард! Это гробница одного великого искателя Древних сокровищ. Говорят, велел все свои находки захоронить вместе с ним. Многие пытались туда проникнуть, там дальше их разбросанные кости.
Я ответил сдержанно:
— В гробницы проникают только воры, называй они себя честно грабителями или красиво — дипломированными археологами. Потому мы пойдем дальше, Сиг.
— Святые слова, — произнес он почтительно. — Я всегда чувствовал, что есть что-то нехорошее в том, что читают чужие письма, пусть даже великих, или вскрывают их могилы.
— Простолюдины всегда находят оправдание своим бесчинствам, — сказал я, — и всегда будут находить и оправдывать. Но мы — рыцари! И должны соответствовать. И пусть весь мир опускается в низость все глубже, но мы будем драться и за этот мир.
Сигизмунд смотрел на меня со страхом в глазах.
— Сэр Ричард… а это не гордыня?
— В чем?
— Объявить себя праведником, — ответил он замерзающими губами, — ради которого Всевышний должен остановить карающий меч, уже занесенный над погрязшим в грехах человечеством?
— Никто из нас не знает, — ответил я скромно, — насколько он праведен. Все мы себя переоцениваем, иногда недооцениваем, только Всевышний зрит верно и оценивает сравнительно точно.
— Вы хотите сказать…
— Уже сказал, — ответил я. — Возможно, мы недооцениваем свои силы? И свою праведность?.. Думаю, скоро сами увидим.
Он привстал на стременах, я проследил за его взглядом и рассмотрел в дальней рассыпающейся от старости горе широкую темную расщелину, а возле нее… так бы сразу не заметил, с десяток мертвенно-бледных тел, почти неразличимых на снегу.
— Они? — спросил я.
— Да, — ответил он. — Но из норы будут выскакивать еще и еще…
— Еще бы, — согласился я. — Должны защищать Отечество, это закон, а мы должны рушить чужое отечество, чтобы утвердить свое, это тоже закон. Не забыл насчет моей спины?..
— Да, — ответил он с долей обиды, — как я могу?
Я высвободил меч из ножен, чуть наклонился вперед и пустил арбогастра быстрее, чтобы малость оторваться от Сигизмунда и чуть прочистить для него дорогу.
Демоны развернулись в нашу сторону. За исключением того, что все бледные, почти белые, они почти не отличаются от людей, и я, приготовивши меч для удара, напряженно соображал, что демоны Юга и демоны Севера — это абсолютно разное, как теперь понимаю. Здесь это действительно потомки тех падших ангелов, что сошли с неба и жили с земными женщинами, рожая от них бессмертных нефилимов, стоккимов и ширнашимов.
От бессмертных нефилимов рождались такие же бессмертные дети, хотя и намного более уязвимые, как и от стоккимов и ширнашимов, одни сразу выглядели чудовищами, другие шли в мать и оставались людьми, так что демоны Севера имеют вполне понятную и близкую нам природу, а многие вообще могут жить как люди и не знать, что они люди как бы не совсем, если им это не сказать.
Демоны Юга… даже не знаю их природу, но это что-то совсем нечеловеческое, и земные женщины точно не имели отношения к их появлению на свет…
Бобик несется рядом, на меня поглядывает искательно, но я смолчал, эти слишком похожи на людей, а вдруг Бобик потом начнет убивать и людей, нет, лучше пока что ему оставаться вне схватки…
Их стена приблизилась, я заорал и, вгоняя себя в боевое исступление, когда ускоряюсь только я, а все вокруг замедляется, начал дико рубить, рассекать, повергать, разбивать головы, крушить…
Тупой человек всегда примерно одинаков, что в радости, что в горести, что в злобе. У него все мелковато, а у благородного размах и ширь, потому когда прихожу в ярость, все говорят, что у меня такое лицо, даже друзья страшатся смотреть в мою сторону.
И дерусь остервенело на одних инстинктах, у благородного они тоже глыбже и ширше, так что обычно вижу все, что спереди, с боков и даже сзади, чую, какой удар куда направлен и кто опасен, а кто выбирает момент, чтобы удрать.
Сигизмунд врубился рядом, дерется по-рыцарски красиво, я же просто убиваю, и когда Сигизмунд, сразив первого, торопливо выхватил приготовленную баклажку и, зажав зубами деревянную пробку, выдернул и плеснул святой водой на сраженного, я за это время срубил троих и продолжал бешеными ударами прорубываться в сторону норы, что больше похожа на туннель, не оглядываясь, кто убит, а кто еще может ударить в спину.
