– Как поживаете, мэм? – кричу я. – Нельзя ли с вами словечком перекинуться?
Пара бутылок на дереве звякает друг о друга, хотя ветра я не чувствую. Зато чувствую, что Рози готова задать стрекача, и хватаю ее за руку.
– Не разрешите ли подняться к вам на крылечко? – кричу я. – Мы вам кое-что принесли.
Долгое молчание, и я уже начинаю задумываться, не померла ли старуха да и осталась сидеть тут в ожидании могильщика. Но потом я примечаю ее глаза, темные, сверкающие и живые.
– Что у вас? – ворчит она.
Странный у нее голос: хриплый и скрипучий, словно заржавел от долгого бездействия. Но я далека от того, чтобы принять ее за впавшую в маразм старушенцию, – чего нет, того нет.
– Виски и табачок, – отвечаю я.
На темном лице возникает трещина улыбки, в ней сверкают белые зубы.
– Подходите, девоньки, – говорит она, – посидите со мной малость.
Я не из застенчивых – говорю: «Спасибо, мэм» – и прямиком шагаю к крыльцу, но Рози мнется позади. Мисс Люсинда ухмыляется еще шире.
– Не бойся, девонька, – обращается она к Рози, – не обижу.
Рози поспешно кивает:
– Да, мэм.
– Ты бы прошла в дом. Там на плите тарелочка с печеньем да чайник. Принеси нам.
На крыльце только один стул. Я оставляю его для Рози, а сама присаживаюсь на перила и болтаю ногами.
– Славное у вас тут местечко, – говорю.
– Да, тихое.
– Ни на каких картах не отыщешь.
Она смеется:
– Да кому я нужна?
Рози выносит из дома тарелку печенья и чай.
– Не стесняйтесь, девоньки, – говорит мисс Люсинда.
Рози ставит поднос на крыльцо, а я спрыгиваю с перил и наливаю старухе чаю, добавив добрую порцию виски из фляжки, которую прихватила с собой. Фляжку и мешочек трубочного табака оставляю у ножки ее стула и подаю ей кружку. Узор с нее почти стерся, и фарфор потрескался, но посудина еще крепкая.
– Мне нравятся заботливые девочки, – замечает мисс Люсинда.
– Меня зовут Рэйлин, – представляюсь я, – а это моя лучшая подруга Рози.
– Приятно познакомиться.
– И нам, – говорю я.
Рози выдавливает из себя робкую улыбку.
Я наливаю себе горячего черного чая и беру одно печенье. Оно так и тает во рту. Я не пробовала таких домашних печений с тех пор, как сбежала моя сестричка и готовка в доме Картеров стала делом случая, – управлялись, кто как может. И тут мне приходит в голову: как это печенье и чай оказались готовы ровно к нашему приходу?
– Вы ждали гостей? – спрашиваю я.
– Я всегда кого-нибудь жду, – говорит мисс Люсинда. – Доживешь до моих лет – научишься быть готовой к чему угодно. Прежде всего, я не слишком люблю неожиданности.
Я думаю о том, как мы явились ни с того ни с сего, со своим виски и табаком. По мне, так это неожиданность. Но вслух я говорю только:
– Я и сама их не слишком люблю. Взять хоть прошлую ночь…
И начинаю рассказывать о стране снов, как мы там становимся волчицами и что за странные парни повстречались нам. Насчет единорогов умалчиваю.
Мисс Люсинда знай сидит себе, покуривает трубочку да прихлебывает чаек с виски. Но она меня слушает и, похоже, верит. Как бы спокойненько и равнодушно она ни держалась, но я-то вижу. И вижу, что ей любопытно, зачем мы пришли. Но об этом я пока молчу. Просто заканчиваю рассказ и снова хвалю ее печенье.
– Вас послушать, – говорит она, – любой бы решил, что имеет дело с парочкой сумасшедших. Или наркоманок.
Рози украдкой косится на нее со своего места, где сидит, смоля сигарету за сигаретой. Окурки она тушит о крышку пачки и складывает аккуратной кучкой у ножки стула. Когда мисс Люсинда оборачивается к ней, Рози мгновенно отводит взгляд и умоляюще смотрит на меня.
– Пожалуй, любой бы решил, – соглашаюсь я и, выждав время на один глубокий вздох, продолжаю: – Если бы сам кой-чего не знал о таких делах.
Мисс Люсинда снова глядит только на меня:
– Ты не из застенчивых, да, девонька?
– Нет, мэм. Что касается некоторых вещей, то нет.
– Так что привело вас ко мне в гости? Не думаю, чтоб вы просто решили одарить старушку по доброте душевной, хоть и благодарна за табачок и виски.
Я пожимаю плечами:
– Просто я никогда не видела таких парней с собачьими головами, вот и задумалась, кто бы мог мне про них растолковать.
– А с чего взяла, будто я смогу?
Кажется, настал момент, когда надо действовать напрямик.
– А что, не можете? – спрашиваю я. – Потому что, если, скажем, можете, я буду вам обязана. Очень обязана.
Она опускает руку к бутылке виски:
– Думаешь, эти подарочки покрывают долг?
– Нет, мэм, не думаю. Я принесла их из вежливости, и только.
– Хороший ответ.
– Чем же, мэм?
Она улыбается:
– Знаешь, в старых сказках говорится, что духи не любят, когда их подкупают. Но дар, принесенный по доброй воле, совсем другое дело. Он их кое к чему обязывает.
Пока она говорит, на меня нападает странное головокружение: что-то проползает по позвоночнику прямо в голову, и, чтобы сохранить равновесие, мне приходится ухватиться за деревянный столбик, поддерживающий навес над крыльцом. Я смотрю на мисс Люсинду, но на одно мгновение мне видится вместо старушечьего лица морда какого-то животного, вроде бы мускусной крысы или выдры, не разберу. Слышу, как рядом ахает Рози, но морда уже исчезла, и мисс Люсинда сидит себе как ни в чем не бывало и рассматривает меня своими темными глазищами.
– Давайте-ка, я вам кое-что расскажу о тех, с кем вам, может, придется встретиться в этой вашей стране снов, – говорит она.
Головокружение прошло, словно никогда и не было, но я на всякий случай держусь за столбик.
– Вижу, что обе вы не любите учиться, – начинает старуха, – во всяком случае, не по книгам, да только того, что я вам расскажу, ни в каких книгах не сыщешь. Нам достался старый мир, девоньки, и сотворен он был не в семь дней, как твердят ваши знатоки Библии. Откуда я знаю? Да оттуда и знаю, что наш Народ в мире был с самого начала, и кое-кто из нас до сих пор по нему разгуливает. А если верить всему, что говорят, то кое-кто еще раньше того таился в темноте и ждал, пока мир начнется и станет интересным. Ну вот, в те дни никто из Народа – так они себя называют: просто Народ, – да, никто не был заключен в том обличье, в каком родился, – это про тех, кто вообще рождался. Кое-кто, говорят, просто всегда был. Был здесь с самого начала и, пожалуй, останется и тогда, когда погасят свет и все разойдутся по домам. Но я толковала про обличья – какими вы выглядите, когда мир вас видит. В те дни все вроде как еще не застыло. Ворона становилась маленькой чернявой девчонкой, потом снова выпускала перышки и улетала прочь. Или, скажем, выдра скатится в воду по скользкому глинистому откосу, а из воды выходит уже человеком. Все рассказы сходятся в том, что все тогда было чудесным и волшебным, мягче резины, и меняло вид, приспосабливаясь к окружающему миру, не говоря уж о мире, который внутри. Беда в том, что со временем люди начали давать всему имена. Пересчитывать да определять. А как только что-то определишь – скажем, назовешь волка волком, – так он уже навсегда заперт в этом облике. Застывает, как пудинг, и, чтобы изменить его, надо все основательно перемешать. Понимаете меня пока что?
