Жидкий металл ударил Немца в грудь, живот, руки. Пробил изорванную одежду, вошёл в плоть, прожигая её до костей.
Капитан потерял сознание.
— Не спи, — произнёс чей-то равнодушный голос, — замёрзнешь.
— Живой, значит, — сказал капитан, раскрывая глаза. Может, и стоило поиграть в бессознанку, но любопытство пересилило. — Вот уж не думал. И, вижу, не поумнел.
— Поздно мне умнеть, — всё так же безразлично заявил собеседник.
Немец приподнялся на локтях.
— Ну как поздно? Никогда не поздно. А то сам вроде старый, а шуточки всё те же, детский сад. Эльфам на смех.
Собеседник впервые пошевелился.
— Это и вправду эльфы?
— Они самые. На орков, я так понимаю, ты уж насмотрелся?
— С высоты не очень видно.
— Ну вот. Теперь заземлился.
Собеседник коротко хохотнул:
— Да. Это ты опять молодец.
— Не я, — сказал капитан, — на этот раз тебя совсем пацан уделал.
— Смену себе растишь? Таких же псов бешеных?
— Обидно, понимаю, — сочувственно сказал капитан. Вооружённых собеседников обычно не дразнят, но случай был особый. — А ты ещё погавкай: полегчает.
Оба молчали. В мягкой тишине капитан мог различить звуки движения армий в низине. Будь в Вишве в ходу огнестрел, Немец, пожалуй, и «шахматы» бы начертил…. кстати!
Он приподнялся на здоровой руке, сел, неуютно поёрзал — незаметно нащупывая «макаров».
— Даже не думай, — сказал собеседник, не оборачиваясь, — говорил же: я тебе не пацан.
Пистолета в кармане действительно не оказалось, зато капитан впервые после пробуждения получил возможность оценить собственную одежду. Бушлат, штаны, берцы — всё в дырах; капли металла оставили множество отверстий с оплавленными краями.
Немец разворошил пальцем одну из прорех. Кожа руки щеголяла безобразным чёрным шрамом от глубокого ожога. Ни малейшей боли, впрочем, капитан не испытывал.
Он вообще чувствовал себя почти прекрасно, — если не считать сломанного запястья, — как будто раны, нанесённые ему именно драконом, тут же и затянулись без следа. Но следы-то были на месте — и подозрительно походили на шрамы от ожогов Кави.
Кави.
Эльфёнок? Нет, про мелкого мы подумаем позже. Теперь нужен старший.
Гибель дракона не могли не заметить из лагеря. Судя по звукам в низине, настоящее сражение ещё не началось. Если потянуть время, Содара и Кави наверняка отправят отряд…
— Тебе не холодно, майор? — участливо спросил Немец. — Давай бушлатом поделюсь.
— Земля ещё горячая, — ответил Рябышев, разгребая пепел босой пяткой.
— А в халатике чего?
— А я прямо из больнички, — в тон капитану сообщил майор. — Батаева помнишь?
— А должен?
— Улан-Удэ, СОБР, срочник.
- «Рысёнок»? Помню, как же.
- «Двести».
— Свои, на дороге?
Майор покачал головой.
— В дурке. Сошёл с ума, потом скончался.
Немец настороженно молчал. Рябышев наконец развернулся полностью, и стало видно, что он держит в руке.
Пагди.
Немец молчал.
— Это твой, — сказал Рябышев.
Немец молчал.
— Твой, твой. Батаев, потом ещё двое. Просто подержались.
— Боженька наказал. Грешно чужое брать.
- «Детский сад», говоришь? — усмехнулся майор.
— Уел, — легко согласился Немец. — А ты-то как — тоже подержался?
— Пришлось. Меня ведь тогда только-только заштопали… — Рябышев задрал подбородок, демонстрируя уродливый розовый шрам на горле, — давлю банку, тебя вспоминаю. Кормят через трубочку… комиссовали сразу почти.
«Ах ты, бедняжечка», подумал капитан, «и чего это я себя замочить не позволил?..».
— Уроды, — сказал он сочувственно, — боевого офицера!..
Рябышев посмотрел на него с такой иронией, что Немец зарёкся льстить майору. Точнее, льстить так откровенно: время-то всё равно надо было тянуть до победного.
Но Рябышев и сам явно хотел выговориться.
— Приходит командир мой, морда в мыле. С ним эти… говорят: холодняк тот? Тот, говорю. Возьми, говорят, убедись.
— И как, убедился?
— Нормально. Эти переглядываются, мол, счастливый ты, майор… я тогда и поклялся тебя всё равно достать.
— Чего вдруг? — удивился капитан.
— А сам не знаю, — искренно ответил Рябышев. — Меч держу — и так вдруг накатило… У меня ведь в жизни этой ничего не осталось: сын сторчался давно, жена… всю дорогу по общагам — кто выдержит?
— От мужика зависит, — философски заметил Немец, вспоминая некоторые личные обстоятельства.
— Ничего от нас не зависит, — жёстко сказал майор, словно искал утешение в этой показной жёсткости, — мы — псы цепные. Наше дело — служить.
— За всех не скажу, — покачал головой Немец, — кто пёс, кто змеюкой вон заделался… а я лично — человек. Вопрос выбора.
— Кожевников мёртв, — неожиданно сказал Рябышев.
Капитан вздрогнул от неожиданности. Кожевников, — тот самый бывший мент из Астрахани, который укрывал его и помог сделать новое лицо, — мёртв?..
— Как?
— А ты как думаешь? — усмехнулся майор. — Большую ты волну поднял, Эдя. След за тобой кровавый.
— Не за мной, — чувствуя, как подступает к горлу металлический привкус, сказал капитан. — Не за мной. Перед вами. Вам, чтоб ногу поставить, надо крови плеснуть — потому что только по крови шагать умеете. За мной-то, может, и трупы… псов ваших, а за вами — пустота. И Чечня, сплошная Чечня кругом.
— Ну вот, — сказал Рябышев, поднимаясь с бревна, — теперь и здесь Чечня будет. Меч бери.
На мгновение капитану показалось, что майор собирается отдать ему Пагди. Но нет — Рябышев носком босой ноги подкинул ему грязные ножны ритуального меча. Немец машинально поднял оружие, рывком встал на ноги. Кисть левой руки отозвалась ноющей болью.
— Я там, в палате, меч взял, — сказал майор, — и всё сразу понял. Всё. А потом раз — в глазах круги синие. И тишина.
— И мёртвые с косами? — поинтересовался Немец, разминая ноги; но Рябышев уже не слушал.
— А потом здесь. Смотрю на вас на всех из-под неба… представляешь? Думаешь, победил нас? Думаешь, одним драконом дело ограничится?
— Хотелось бы надеяться, — сказал капитан, прохаживаясь так, чтобы встать против солнца, — у меня ужин скоро по расписанию.
— Там, здесь. Коммуняки, дерьмократы… эльфы, орки, гоблины… Мне всё равно! Я власти служу. Ты сюда пришёл — испортил всё. А я исправлю. Ты хотел по-своему — а я по правилам сыграю, как положено.
— За орков поиграть охота?
— За власть!
Рябышев с наслаждением выругался, разогревая себя перед дракой. Капитан чуть поморщился. За время своего… — чёртов Кави! — своего анабасиса он успел крепко отвыкнуть от мата.
