всё, что тот знает. Татарин с Костылём это умеют, учить не надо, вот только… только что-то подсказывало Кравцу, что этого недостаточно. Не совсем достаточно. Потому что было ещё кое-что. Загадка, если так можно сказать…
Антон Сергеевич Кравец в этой жизни понимал если не всё, то почти всё. Умел нащупать слабые места в человеке, знал, как и где поднажать, чуял опасность и выгоду, ловко обходил трудности, лгал, улыбался, поддавался, а надо и нагибался низко и услужливо, не жалел и не страдал, катился вперёд к поставленной цели, и на пути к этой цели одними он пользовался сам, а другие пользовались им, и это было правильно. И лишь одного он не понимал — не понимал, когда был Антошей, не понимал и сейчас, став Антоном Сергеевичем — героизма.
В детстве и юности ему казалось это враньём, красивой сказкой, которую придумали себе люди, одни в утешение, другие в оправдание. Героизм или вот ещё (Антон холодно поморщился) — самопожертвование, странные слова, странные действия, иррациональные и оттого внушающие невнятную тревогу. И уже повзрослев и сталкиваясь с этим непонятным феноменом, с людьми, которые жертвовали собой и даже иногда погибали, Антон испытывал непонятное чувство, что-то, похожее на поражение. Что было в корне неверным. Умирали они, а проигрывал он.
Сейчас Антон смутно подозревал, что этот мальчишка, Шорохов, из породы героев, а значит, обычные меры тут не годятся. И парня надо ловить на другой крючок. И этим крючком была Ника Савельева. Вот только как? Как это сделать?
После гибели отца девчонка практически безвылазно торчала на верхних этажах, из квартиры почти не выходила, на учебном ярусе не появлялась, пару дней назад спустилась в больницу, на пятьдесят четвёртый, вот и все передвижения — не густо. Узнать всё это для Кравца труда не составило. Он подключился к системе отслеживания пропусков, пока ещё мог — не всё военные под себя забрали. Но информацию он получил, а что с ней делать, не знал. Брать девочку — непростую в общем-то девочку — на верхних этажах рискованно, да и нет у Антона там таких людей, а, значит… значит, надо выманить вниз. Что-то придумать. Но что?
От невесёлых мыслей его отвлекло появление Татарина. Тот явился ровно в назначенное время (отличался пунктуальностью, молодец), зашёл и тут же завертел большой головой из стороны в сторону. Антон не стал его звать. Сам найдёт, не маленький.
Татарин был не один. Сбоку к нему жалась невысокая, худенькая девчонка. Кравцу она показалась смутно знакомой, но вглядываться он не стал. В полутьме заведения, где к тому же мигали и переливались разноцветные фонарики, призванные расцветить обстановку, всё равно было не разобрать, кто это. Татарин направился к барной стойке, потолкался там, сунул девчонке пластиковый стакан, заполненный мутной жижей, и только после этого заметил Антона. Устремился к его столику, грузно переваливаясь на коротких кривых ногах, девчонка послушно засеменила следом. Антон поморщился: верх идиотизма тащить сюда с собой на важную встречу бабу.
— Голяк, Антон Сергеевич, — Татарин, не здороваясь, плюхнулся на стул рядом с Антоном. В нос ударил запах пота и несвежего дыхания, и Кравец инстинктивно отстранился, повернулся в сторону девчонки, которая, не решаясь сесть, топталась рядом, и едва не вскрикнул от удивления. Подружкой Татарина оказалась Лена, маленькая и мягкая горничная Рябинина, которая иногда даже умела порадовать его.
Лена тоже его узнала. Её косенькие глазки торопливо и испуганно забегали, а руки сжали тонкий пластиковый стаканчик, отчего он согнулся, и часть содержимого выплеснулась на стол рядом с Татарином. Тот небрежно вытер жидкость широкой ладонью, стряхнул, провёл рукой по груди, оставляя на рубашке мокрый след.
— Баба моя, — зачем-то сказал он. Бугристое лицо его не выражало никаких эмоций, узкие глаза, утопленные в складках век, тускло поблёскивали в мигающем свете ламп.
Антон всё ещё смотрел на Лену. Забавно. Как там говорили древние: мир тесен? Вот уж поистине тесен. Он спрятал улыбку, но не удержался — довольно покачал головой. Он ещё не понимал, что это всё может ему дать, но смутно чувствовал, что уже что-то нащупал.
Татарин по-своему растолковал его жест и, не глядя на Лену, сказал негромко:
— Свали-ка на время. Мне тут побазарить надо с человеком.
Лена тут же бесшумно исчезла. Растворилась в мигающей дымке притона, затерялась за спинами людей. А Татарин, опять обращаясь к Антону, повторил:
— Голяк у нас пока.
— Что значит голяк, Игорь? — Кравец отвлёкся от мыслей о Рябининской горничной — мозг уже заработал, принялся кирпичик за кирпичиком укладывать концепцию решения тревожащей его проблемы, и уставился на Татарина.
— Бортанулись мы вчера. Шорох с утра в больнице был. Мы с Костылём туда сунулись, а там врачиха эта нас чуть не замела. Костыля зачалила, но он давай дуру гнать, в общем пришлось сматываться оттуда.
— А потом? — Кравец холодно прищурился. — Не всё же время он в больнице находился.
— Не. Вечером у него смена закончилась. Мы хотели к нему прямо на лестнице подвалить.
— И чего ж не подвалили?
— Так он не один шёл. С ним занюханный с нашего этажа был. Мы Шороха попасли, в натуре, до квартиры, но снять не смогли, из-за чушпана этого. Мы б, конечно, могли его мастернуть, но вы ж, Антон Сергеевич, сами не велели шухер поднимать. Да вы не волнуйтесь, — на лицо Татарина набежала улыбка. — Завтра всё сделаем начисто. Снимем пацанчика прямо утром. Ну на крайняк днём.
Насчёт того, что Татарин со своим подельником возьмут Шорохова, Кравец действительно не сомневался. Возьмут и доставят куда надо, а надо было на тридцать четвёртый — один из заброшенных этажей производственного уровня, который ещё Литвинов приспособил под свои делишки, и которым намеревался теперь воспользоваться сам Антон. Как это будет реализовано технически, Кравца заботило мало, он заплатил достаточно этим двоим, чтобы сегодня, максимум завтра, мальчишка был на месте.
А вот девочка, Савельевская любимая дочурка…
Мимо Антона по лестнице пробежала торопливая стайка девчонок, весёлых, шумных, дышащих юностью и свежестью. Антон инстинктивно посторонился, пропуская их, прислонился спиной к перилам, улыбнулся — не им, а своим мыслям — впрочем они не заметили, ни улыбки, ни его самого. Упорхнули, как пташки. Именно, как пташки.
