В конце концов сон овладел им.
Проснулся он от щелчка — Ленора закрывала замки чемодана.
— Неужели ты не понимаешь? — попыталась объяснить она. — Я для тебя как… как розетка, к которой ты подключаешься, чтобы подзарядиться. Думаешь, я могу так жить? Ты получил то, чего я всегда жаждала, — настоящую силу, способность творить настоящую магию. Тебе повезло, хотя ты никогда этого не хотел. А я всю жизнь училась, старалась, работала, и все зря, потому что мне не посчастливилось подхватить какой-то паршивый инопланетный вирус.
— Я люблю тебя, — сказал Фортунато. — Не уезжай.
Девушка сказала ему, что он может оставить себе ее книги и квартиру, если хочет. И обещала писать ему, но не нужно было даже магии, чтобы понять, что это ложь. А потом она ушла.
Фортунато проспал два дня, а на третий его нашла Миранда, и они занимались любовью до тех пор, пока он не набрался достаточно сил, чтобы рассказать ей, что произошло.
— Надеюсь, он мертв, — сказала Миранда, — все остальное меня не интересует.
Когда вечером девушка отправилась к клиенту, он сидел в гостиной целый час, не в силах пошевельнуться. Очень скоро ему придется начать поиск того, другого существа, чьи следы он заметил на чердаке. Одна мысль об этом парализовала его, наполняя отвращением.
В конце концов Фортунато потянулся за «Магией» Кроули и открыл ее на пятой главе.
«Рано или поздно, — писал Кроули, — спокойный естественный рост сменяется угнетенным состоянием — темной ночью души, бесконечной усталостью и отвращением к работе». Но в конце концов должно было наступить «новое, высшее состояние, которое становится возможным лишь благодаря процессу смерти».
Фортунато захлопнул книгу (Кроули знал, но «великий зверь» был мертв) с ощущением себя как последнего человека на бесплодной планете.
Но он не был таковым — а одним из первых в новом поколении, обладавшем возможностью стать чем-то лучшим, чем человеческий род.
Та женщина на демонстрации… Она сказала, что нужно заботиться о своих. Что ему будет стоить спасти сотни джокеров от гибели в жаркой и гнилой сырости Вьетнама? Немного. Совсем немного.
Он отыскал в кармане пиджака листовку и медленно, с крепнущей убежденностью набрал номер.
Ночной ноябрьский ветер трепал его брюки, жалил тощие ноги, и, втиснувшись в небольшой клуб неподалеку от кампуса, он с облегчением перевел дух. Тьма билась, точно обнаженное сердце, пульсировала красным и синим, гудела. Он затоптался на пороге — мешковатое оранжево-зеленое клетчатое пальто, в котором мать три года назад отправила его в Массачусетский технологический институт, висело на его узких плечах, как мертвый гном.
«Не будь таким трусом, Марк, — уговаривал он себя. — Это же для науки».
Оркестр заиграл «Венец творения», и он инстинктивно поспешил забиться в самый темный угол с чашкой чая в руке — хорошо хоть успел выяснить, что заказывать кока-колу или кофе сейчас немодно.
Никаких других результатов долгие недели исследований не принесли. В таком виде — в кургузых штанах и светлой рубахе из полиэфира, которая вечно пузырилась по бокам, как парус на ветру, — его с легкостью могли принять за наркоагента. Эта напасть появилась после Вудстока, когда Гордон Лидди выдумал Агентство по борьбе с распространением наркотиков, чтобы дать Никсону возможность отвлечь внимание общественности от войны. Однако Беркли и Сан-Франциско были прогрессивными университетскими городами; уж там-то студента, занимающегося наукой, должны были узнать с первого взгляда.
В «Стеклянной луковице» танцпола как такового не было; фигуры танцующих дергались в мутном малиновом и индиговом свете прямо между столами или толклись на небольшом пятачке перед крошечной сценой, позвякивая бусами и потряхивая бахромой на штанах из оленьей кожи; время от времени вспыхивал тусклый проблеск индейских украшений. Он старался держаться как можно дальше от центра событий, но поскольку был Марком, а не кем-нибудь, то натыкался на всех, мимо кого проходил, и вслед ему летели сердитые взгляды, а он беспрерывно лепетал смущенные извинения. Его торчащие уши горели, но он уже почти добрался до своей цели — шаткого столика, сделанного из бухты телефонного кабеля, рядом с которым стояло исцарапанное зеленое зрительское кресло, а посередине красовалась незажженная свеча в жестянке из-под арахисового масла, — когда в очередной раз с размаху в кого-то врезался.
Первым делом его массивные очки в роговой оправе соскользнули у него с переносицы и исчезли в темноте. Затем Марк потерял равновесие и ухватился за того, в кого так неудачно врезался, обеими руками. Чашка с жалобным звоном полетела на пол.
— О боже, простите, пожалуйста, мне так неловко…
Бессвязные извинения сыпались с его губ, как шарики жевательной резинки из сломанного автомата.
И тут он ощутил, что лихорадочно цепляется за что-то подозрительно мягкое, а сквозь запах разгоряченных потных тел пробился и достиг его обоняния аромат мускуса и пачулей. «И надо же тебе было непременно наткнуться на красивую женщину», — выругал он себя. Судя по запаху, это было именно так.
Потом она похлопала его по руке и пробормотала, что это ей должно быть неловко, после чего они присели на корточки и принялись шарить руками по полу в поисках очков и чашки, в то время как их со всех сторон толкали и пинали. Дрожащие пальцы Марка наконец-то нащупали очки, которые, как это ни невероятно, оказались целыми, и водрузили их обратно на переносицу; он заморгал и обнаружил, что смотрит прямо в лицо Кимберли-Энн Кордейн с расстояния не более пяти дюймов.
Кимберли-Энн Кордейн. Да-да, девушка его мечты. Его детская безответная любовь с того самого первого мгновения, когда он увидел ее, пятилетнюю, в фартучке, едущей на трехколесном велосипеде по тихой улице в пригороде, где они оба жили. Ее ангельская, точно с открытки сошедшая, красота так заворожила мальчика, что шарик малинового мороженого, которое он ел, плюхнулся на раскаленную мостовую и растаял, а он даже и не заметил этого. Кимберли проехала прямо по пальцам его босых ног и преспокойно покатила дальше, нахально задрав нос и не замечая его существования. С того дня его сердце перестало ему принадлежать.
Его затопила волна надежды и отчаяния. Он выпрямился и теперь стоял, опустив голову, слишком смущенный, чтобы промолвить хоть слово. А она завопила:
— Марк! Марк Медоуз! Черт, до чего же я рада тебя видеть! — И обняла его.
Он стоял и хлопал глазами, как идиот. Еще ни одна женщина, исключая всяких родственниц, не обнимала его. «А вдруг у меня случится эрекция?» Его ладони слабо похлопали Кимберли по спине.
