Но Тейлор вернул морю его прежний вид с тем же изяществом, с каким создавал коридор. Вся работа заняла не более трех минут.
Его колдовство впечатляло. Он выбрал лучший способ проверки. Чтобы тонны воды не обрушились на исполнителя, заклинание требовало большой силы и концентрации, ювелирного расчета, правильного баланса сил. Тейлор проверял силу палочки, демонстрировал ей свою и заявлял о себе как о ее хозяине.
— Не знаю, что это за вампир, — проговорил Тейлор, забравшись на холм и останавливаясь перед коттеджем, — но с его костью можно работать. Не хочу сказать, что все прошло идеально — были секунды, когда она едва меня не сбила, — но думаю, мы найдем общий язык.
Он взглянул на свою ладонь. Кожа на ней покраснела, словно обожженная. Никакой слизи ни на руке, ни на палочке, я не заметил: кость была чистой, хоть и темной. Впервые я подумал: а сумел бы я ее подчинить, или она не послушалась бы меня, как в свое время — Волдеморта?
Тейлор словно угадал мои мысли.
— Это было непросто, — сказал он, — хотя со стороны могло казаться иначе.
— Мне не казалось. Я знаю, что это сложное колдовство.
Некоторое он время смотрел на дом, а потом сказал:
— Мне пора.
— Пора? — изумился я.
— Пора. Знаешь, — он взял меня под руку и повел вдоль вершины холма, — я очень боялся, что ты станешь занудой и растеряешь всю свою наглость. Не хочу сказать, что постоянно об этом думал и ночами глаз не смыкал, но иногда проскальзывала такая мысль: а как поживает тот хитрожопый парнишка, который обдурил самого Волдеморта и отправил меня в Азкабан?
— Тебе надо было поговорить со мной еще в Хогвартсе, — ответил я. — Тогда не было бы никакого Азкабана.
— Ты бы не поверил.
— Я легилимент.
— Ну да, ну да, — Тейлор хмыкнул. — Может, ты удивишься, но я не жалею. Там было интересно. Это как ходить по минному полю с парком фантастических аттракционов. Захватывающе.
— Вся жизнь такая. Или парк, или минное поле, или как у тебя, все сразу.
— Не завидуй, — он засмеялся. — И не ворчи. Тебе не на что жаловаться. Ты сейчас не последний человек в Легионе, сделал большое дело, насколько я могу судить по всем тем передачам, которые мы сегодня смотрели. Да и палочкой успел помахать… Я иногда думал: вот зайду поглубже, поднимусь повыше, подыщу себе какое‑нибудь местечко поспокойнее, и останусь там, — продолжал Тейлор, и я не сразу понял, что теперь он говорит об Азкабане. — Стражи боятся глубоко заходить, поэтому первыми шли мы, вроде как испытатели… или картографы… а после нас, по проторенным дорогам, они. Правда, с ними несчастные случаи тоже бывали, — Тейлор довольно ухмыльнулся, — но злоупотреблять этим не стоило, иначе вернут в тюрьму, а там со скуки помрешь. Мы все‑таки были добровольцы. Там без желания никак. Насильно по этажам не походишь, нужен интерес, и никто из нас не хотел возвращаться в тюрьму. Но когда я нашел Харальда, то понял — вот он, шанс.
— Если ты ходил через эти ловушки, значит, у тебя была палочка?
— Конечно, была. Как там без нее? — Он пожал плечами. — Только это ничего не меняет. Аппарировать из Азкабана или, скажем, рвануть порталом, невозможно. При выходе в освоенную зону палочки сдают. Но я не думал о побеге. В моей ситуации это было исключено, а какой смысл мечтать о несбыточном? Пока я не встретил Харальда, все планы ограничивались апартаментами в глубине неразведанных этажей. А Харальд — он гений.
Я остановился, удивленный его словами.
— Триста лет назад, — продолжал Тейлор, — жил один художник вроде тебя: ты рисовал всяких чудищ, а он — необычные и опасные места нашего мира. Он побывал в Пирамидах, видел Азкабан, китайские Ямы, город мертвых в Андах, и все в таком духе. После очередной поездки ему пришла в голову мысль объединить все места, которые так его вдохновляли. Он закрылся в доме и написал восемь картин. Последней была та, что висит сейчас в Хогвартсе. Он подарил ее школе. Вместе с собой.
— Завещал себя школьникам на опыты? — улыбнулся я.
— Очень смешно, — сказал Тейлор. — Он создал собственный мир в прямом смысле этого слова. Он написал восемь связанных между собой картин, где изображались все чудеса, которые так его поразили, и передал их в дар тем, кому счел нужным. Когда он убедился, что семь из них на месте, то вошел в последнюю, которая была с Азкабаном.
— Что значит "вошел в последнюю"?
— Как я сегодня вышел, так и он вошел.
— То есть он не нарисованный, а живой в собственной картине?!
— Вот именно, — кивнул Тейлор. — Никому не удавалось ничего подобного, и сомневаюсь, что когда‑либо удастся. Нормальным людям такое и в голову не придет.
— Но как его картина оказалась в Азкабане, тем более на неразведанном этаже?
— А там нет его картины. Там есть окно в стене. Он сам его нарисовал, с той стороны. Он говорил, что надеялся увидеть чудеса Азкабана, а выяснилось, что внутри — одни опасные ловушки и бесполезные для него артефакты. Рисковать жизнью он не собирался и предпочел больше не посещать башню. К тому же, в его мире нет течения времени, и если он вернется сюда сейчас, спустя столько лет, то попадет под действие его законов и, вероятно, умрет от старости. Так что здесь он прогадал. Пока я не добрался до его окна, Азкабан был для него бесполезен. О других местах он не рассказывал. Может, тоже любуется ими со стороны, а может, нашел себе там каких‑нибудь собеседников. Говорят, в Ямах все‑таки кто‑то живет, не то что в Азкабане — даже пауков нет.
— А Дамблдор об этом знал? Насколько я понял, он спускался в подвал, пока был жив… а может, и потом ходил, уже портретом.
— Старый хрыч догадывался, что с картиной что‑то не так, — усмехнулся Тейлор. — Раньше она висела на одном из этажей, но по настоянию Дамблдора предыдущий директор перенес ее в подвал. Харальд говорил, что Дамблдор действительно спускался туда поболтать, в том числе и как портрет, но он не испытывал к нему ни симпатии, ни доверия, и ничего не рассказывал об экспериментах с заклинаниями.
Тейлор еще раз осмотрел обожженную ладонь и костяную палочку.
— Мне пора, — повторил он, и я не стал его останавливать. — Но мы не прощаемся. Я теперь знаю, где тебя искать. — Засмеявшись, он похлопал меня по плечу, сделал шаг назад и исчез, абсолютно бесшумно, словно накрывшись мантией–невидимкой.
Глубокой ночью я проснулся с колотящимся сердцем: во сне мне казалось, что звонит телефон. Однако он молчал. Часы показывали двадцать минут четвертого. Я ненавидел такие сны–галлюцинации — они будили раз и навсегда. Поняв, что заснуть сегодня мне больше не судьба, я подбросил в камин пару поленьев, натянул брюки и вышел в кухню.
Стол по–прежнему был завален едой. После ухода Тейлора я к ней не притрагивался и сразу лег спать. В раковине лежало несколько камней: Тао не очень старалась, колдуя временную посуду. Кое–какие тарелки на столе тоже превратились в камни. Убравшись и вернув кухне привычную чистоту, я сел напротив портрета, и тот, поначалу следивший за моей уборкой, а потом вновь задремавший, с готовностью открыл глаза и поднял голову.
