— Мерзавцы неблагодарные! — проворчал я.
— Я бы так не сказал, но твой праведный гнев понимаю. Но ладно, мне-то что, мое дело — скамейки, только они сами прицепились. На мою беду, род у меня славный и древний, вот они и хотели, чтобы я в их ряды встал. А я ни в какую.
— Постой, не понял: ты что, не хочешь свой род из ничтожества поднять?
— Да нет, зачем мне это надо? Собственно, весь род — один я. А мне и так неплохо было.
— А предкам твоим каково?
— Понимаешь, о предках можно думать, когда их пять поколений, ну десять. На двадцатом уже начинаешь сбиваться. А как дойдет до третьей дюжины, то чувствуешь, будто на краю глубокого колодца стоишь. Хочется отойти подальше и забыть. И жить самому по себе, а не таскать за спиной всю семейную усыпальницу.
Я готов был взвыть от ужаса и восторга. Мой пленник, прислужник Храма, да что там обиняками говорить, попросту раб, родовитей любого церета на этой земле. А главное, плюет на эту родовитость с высокой башни. Это было здорово! Не знаю почему, но здорово.
— Дальше все просто. Аристократы наши — народ серьезный. Станешь им возражать — и пришить могут. Вот я и сбежал.
— И не жалеешь?
— Да о чем жалеть? Тут мне сплошная благодать.
— А о родине своей не жалеешь? О той первой, погибшей?
— С чего? Был срок — жила, не хуже была и не лучше, чем другие царства. А пришло время, умерла. А мне без роду, без племени легче. Вот представь, водрузил ты свое знамя на холме. Сразу куча народа найдется, которая у тебя захочет этот холм отбить. Придется крепость строить, войском обзаводиться. Морока!
— Так, так, погоди! А кто это давеча на крыльце мечом махал, словно мельница? Что же ты мне тогда не поклонился и в дом не пустил?
— Уел. На самом деле ты прав. Когда любишь, всегда потом приходится строить стены и вооружаться. А не любить ничего — значит заживо умереть. Только я работу свою люблю, ну потом, наверное, женщину, ребенка буду, без этого тоже никуда. А воевать за то царство, которое до меня было или после меня будет, уволь! Зачем мне такая страна, из-за которой я не смогу скамейки вырезать?
Я, кажется, понял, но на всякий случай переспросил:
— Значит, ты хотел свою душу сберечь?
— Угу. У нас ведь времени не так много. Четыре десятка лет, ну пять, шесть. А душа медленно растет, как саремовый плющ. Обидно будет, если она не успеет вытянуться, зацвести и плоды дать.
Тут я вспомнил Йорга и снова спросил:
— А не бывает страшно, когда душа растет?
— Бывает. Все страшно. Только это не важно.
— Важно то, что ты делаешь?
— Да.
Первые морозы заковали Каларис в снежный панцирь. Мы наконец расстались со своими трофеями. Я оставил себе на память только шлем своего врага. Йорг хотел оставить коня — ему самому такой красавец был не по карману, но я отсоветовал:
— Разве не помнишь, как он вильнул от твоего копья? Он хорош, конечно, по всем статьям хорош, но трус. А от трусов надо избавляться поскорей.
Йорг с видимой неохотой согласился.
Если верить Марту, то в самую длинную зимнюю ночь пируют все три народа: и цереты, и тарды в своих поселках, и черноголовые на островах. Может и так. Только я никогда этот праздник не любил. Каждый раз ждешь какого-то чуда. Думаешь, что и в самом деле одна жизнь закончится, а другая начнется с восходом солнца, а потом оказывается, что вокруг все то же и все те же и на палец ничего не изменилось.
Вот и в этот раз торжественная служба в честь Разгоняющего Тьму Огня в старом деревянном Храме. Свечи то и дело тухли от порывов ветра. Затем праздничный ужин. Эно вновь расщедрился на свой лад и послал на каждый стол по огромному пирогу со свининой и луком. Не знаю, как Накидки с Колпаками, но наша славная дружина этим явно ограничиться не собиралась. И вот уже совсем ночью в нашем доме сдвинули столы, выставили брагу, припасенную загодя снедь, и началось веселье.
Я забился в самый темный угол и сидел там тихо, как напроказивший щенок или нераскаявшийся нечестивец, чтобы кто-нибудь не вздумал мне подливать.
У всякого свои чудачества, а я, например, не могу веселиться вместе со всеми. Воевать могу, и охотиться, и биться на турнирах, а вот веселиться так и не научился. Зато научился прятаться. Вот и сейчас, когда все порядком захмелели, я, держась в тени у стены, стал пробираться к выходу.
Йорг сидел рядом с Солнечными Мечами. Я тронул его за плечо и тихо сказал:
— Я ухожу.
Он посмотрел на меня осоловевшими глазами:
— Давай, давай, охладись. Может, это тебе поможет.
— Ты остаешься?
— Мне и здесь хорошо.
***
На улице было ясно, звездно. Гулко тявкали собаки, да сыпался с небес мелкий снежок. Я постоял на крыльце, потом неторопливо побрел в сторону посада, как вдруг услышал странный шум. В темноте что-то хлопало, гудело, звенело, снег скрипел под десятками ног. Я пригнулся и, прячась за сугробами, поспешил к поселению прислужников — шум шел явно оттуда. Я уже добрался до крайней землянки, но тут из-за поворота показалось такое шествие, что я поневоле отступил и сделал охранительный знак.
Один за другим из темноты выныривали огромные, идущие на задних лапах медведи с мертвыми, остекленевшими глазами, длинноногие лохматые птицы, лошадь с встопорщенной гривой, пустая коровья шкура, покачивающая рогатой головой.
Я бросился бежать. Но чудовища неожиданно прытко погнались за мной, окружили и схватили. И тут я сразу перевел дух. Держали меня, несомненно, живые, человеческие руки. Сопротивляться я не стал.
Одна из птиц подскочила ко мне:
— Ты что здесь делаешь, ваша милость?
Она откинула капюшон с пришитым длинным носом и оказалась Мартом.
— Гуляю, — коротко ответил я.
— В нынешнюю ночь? С какой радости?
— Заскучал.
Он только покачал головой. Прочие прислужники смотрели на меня из-под своих масок без особой злобы, но и без всякого страха и почтения. Это в самом деле была их ночь и их праздник. Март долго что-то им втолковывал то по-тардски, то на своем протяжно-жестком наречии. Наконец они отпустили мои руки и отступили. Кто-то накинул мне на плечи потерянный в бегстве плащ.
Март сверкнул зубами:
— Ну что, ваша милость, пойдешь с нами?
***
Разбудило меня солнце. Значит, учитывая самую долгую ночь, было уже за полдень. Я тонул в огромной мягкой перине, правая рука свесилась вниз и затекла. Тут хорошо бы сказать, что я тщетно силился припомнить, что было вчера, но где там! Все я помнил прекрасно.
За спиной что-то тихо шуршало, и я точно знал что, а вернее кто. Очень осторожно я стал поворачивать голову, только чтобы посмотреть, плачет она или нет. Если плачет, тут же снова закрываю глаза.
