— Ну, в общем, Греция. Платон, «Пир». Ну и дальше?
— Ну и я бегу — а там пещерка. Кусты сзади далеко трещат. Я в пещерку и юркни. Думаю, козел этот…
— Как? Ну да, козел и есть.
— …ни за что не догадается. Он же тупой.
Фавн перевел дух, поморщился.
— А ты молодец, терпеливый, — похвалил Никола, доматывая бинт. — Ну вот уже и все. Так что у вас там дальше с Власом было?
— Ничего не было. Он полез в грот, и тут я взмолился: боги великие, Пан-отец, не дайте пропасть, уберите меня отсюда! Как вдруг загремело, затряслось, загрохотало, заворочалось, загромыхало, содрогнулось…
Глаза фавна стали закатываться.
— Тиш, тиш, — похлопал его по косматому колену Никола. — Какой ты впечатлительный. Ну, понятное дело, землетрясение. Завалило тебя, что ли?
Иларий торопливо закивал.
— Засыпало. Потом не помню. Потом глаза открыл — свет белый, глаза режет, холодно, как в жизни не было, все белое, стою по колено в белом, коркой покрытом…
— Мать моя… козочка! — поддержал Никола.
Иларий оскорбленно фыркнул.
— Да ладно, ладно, — примирительно сказал Никола. — Убрали тебя оттуда, нечего сказать. Бандероль без адреса. Хранить вечно. Знаешь, сколько лет прошло?
— Сколько?
— Да не одна тысяча.
— Не может быть.
— И Пан умер.
— Не может быть.
— Точно, точно. Была верная весточка. Умер, мол, Великий Пан. Тыщи две тому назад. Кто ж тебя теперь домой вернет?
Иларий смотрел потерянными глазами, желтоватое радостное безумие в них выворачивалось отчаянной изнанкой. Губы дрожали. Пальцы вцепились в мех на коленях.
— Ладно. И здесь люди живут. И всякие прочие. Раз уж так вышло, давай справим поминки по Великому Пану.
Никола придвинул в угол крепкий стол, поставил бутыль самогону на травах, стаканы граненые, две банки армейской тушенки, литровую банку маринованных огурчиков, вышел в сени, навалил в миску капустки. Снова подвесил котелок, теперь из воды горбились коричневые клубни.
— Щас мы ее, родимую, в мундирчиках… А пока давай… не чокаясь.
В растерянности от неожиданных и ошеломительных новостей Иларий подзабыл недавний опыт, а прозрачный вид напитка не вызвал в нем опасений. Он, взяв пример с хозяина, лихо опрокинул стакан.
— Да что ж ты! — забеспокоился Никола, поднося ему огурчик на вилочке. — Это ж тебе не виноградное разбавленное. Это ж чистый самогон. Ты закусывай, закусывай.
По-козьи проворно фавн схрупал огурец и приободрился. В глазах растеклась теплая влага, улыбка тронула помягчевшие губы.
— Амброзия чистая, — проворковал он. — С нектаром сладким.
Волк кивнул, наливая по второй.
— Организму надо не давать опомниться. Ударная доза называется. Пей. Как лекарство. И все пройдет.
Выпили по второй.
— Погоди-ка, — сказал Волк, орудуя консервным ножом. — Нельзя без закуски.
Выпили по третьей. От тушенки Иларий отказался, схватив вилку в кулак, решительно вонзил ее в пупырчатый огуречный бок.
— А капустку квашеную что ж не ешь? Самая, извини, козлиная пища.
Фавн лихо тряхнул головой, не удержался, опрокинулся на подушки, но тут же приподнялся на локте и сказал:
— Ты что, до четырех считать не умеешь?
— Еще? — удивился Никола внезапной бойкости гостя, однако охотно потянулся к бутыли.
— Вот было бы у меня четыре ноги, был бы я козлом. А так…
Капуста ему не понравилась.
— Погоди-погоди, — пообещал Никола. — Завтра я тебя от бочки не оттяну, вот увидишь. А картошечки горяченькой? В твое время такого не едали. Заморский клубешок, а прирос к земле родной.
«Ох, что-то меня развозит. Набегался, толком не ел. И не спал. Надо бы того… аккуратнее… И главное — закусывать».
— Я ведь тоже, понимаешь, не в своем времени, — пожаловался он, чтобы утешить Илария. — Внуки-правнуки давно отбегали, черны вороны белы кости поглодали. А я — вот он. Здесь недавно.
— А тебя-то как сюда?..
— Своей волей. Одному дураку Ивану нос утереть хотел. Это я потом уже у Хайнлайна… ты не знаешь, это писатель такой американский… ну, из тех краев, где картошка растет. Читал я у него, что толку в этом никакого. Ну а в те времена Хайнлайнова душа еще в горних высях своей очереди дожидалась. Некому было мне, дураку молодому, объяснить. А дело было так…
Никола потянулся, не глядя взял с полки книгу. На обложке, гордо выпятив грудь, красовался желтый петух в сапогах со шпорами и боевой косой на плече. Книга сама раскрылась на странице с большой буквой «Ж» в рамке с хохломской «травкой».
— Жил-был царь Берендей, у него было три сына, младшего звали Иваном.
Фавн, подперев кулачком разрумянившуюся щеку, слушал и слушал, поблескивая желтыми глазами. Волк увлекся, читал с выражением. Когда дошел до поедания Иванова коня, прервался.
— Конину терпеть не могу. Угнал я его подальше. Уж больно хотелось подружиться с добрым молодцем. Говорю же — дураком был. Дальше слушай.
И все подробно рассказал: как Иван-царевич, руки загребущие, имея за пазухой дивную Жар-птицу (по-вашему Феникса), позарился на клетку из обыкновеннейшего золота; как у царя Кусмана коня из коней, аргамака, за которого хинский император полцарства отдавал, небесным жеребцом называл, уводя, не мог золоченой уздечкой с самоцветами пренебречь. Тут, чтобы выручить его, пришлось Николе самому лезть волку в пасть. Ивану-то никакого риска не было. Афрон с Кусманом-царем совершенно надеялись на заговоренную сигнализацию, стража обленилась, дисциплины никакой. Если б Иванушка рук куда не след не тянул, все бы обошлось. А Елену-то Прекрасную выкрасть — совсем другое дело.
— Ту самую? — покачнулся на локте фавн.
— Да нет, Алену Далматовну, красну девицу аглицкого роду царского. Хороша была, вот и прозвали как ту, вашу. Только Алена Далматовна не в пример прочим — что девкой честной, что женкой верной всю жизнь… Эх, счастье дураку досталось!
Волк покачал головой, налил себе и фавну.
— Выпьем. Не чокаясь. Я на Алену не в обиде. Слушай дальше. Умыкнул я королевишну, да повезли мы ее на коня менять, а Иван, как тут сказано, — Волк потряс книжкой, — пригорюнился. Ну и мне, ясно дело, жалко сластолюбцу Кусману в харим деву нежную, королевишну белолицую отдавать. И она все на Ваню поглянет и глаза потупит. Думает, сердешная, для себя ее Иван везет. Я ж не зверь, пойми. Хоть и грустно мне стало: такая уж у нас с Иваном дружба укрепилась, а тут…
Спрятали мы Алену в избушке лесной, я ей — рубаху, тулуп, сам в ее платье нарядился, а молодой был, говорю, не заматерелый, в талии тонок, лицом гладок, румян. Голову платком повязал, к нему и серьги привесили. Повел меня Ваня к царю Кусману да и оставил. Получил коня с уздечкой и поехал за Аленою. А я думаю: надо дать им уйти подальше, потому что, если погоня, то у Кусмана вся гвардия на таких коней посажена, уйдем ли от них — бабушка надвое сказала. И задерживаться там неохота: разберется Кусман, что к чему, будет мне почище твоего… Ему ж все равно. Восток! Опять же, стражи в хариме понатыкано, на каждой плитке по евнуху. Ну да все само собой устроилось. Только Кусман к устам… кхм… сахарным приложился, тут я не стерпел, прямо в объятиях его жарких сам собой обернулся, только зубы лязгнули. Полнолуние, понимаешь. Нервы ни к черту. Но и рвать его мне было вроде не за что: Иван сам по собственной дури вляпался, а царь в своем праве был. И ведь отпустил! А что за Аленой послал — так за воровство мог и на кол посадить. А договор соблюл полностью. Так что пуганул я его да в окно. Решетки там на окнах деревянные, составные, шебеке называются. Прошел я такую насквозь, да в сад, да через стену. Долго еще слышал, как визжит царь Кусман. Говорили, что с той ночи стал он в харим не ходок. Ни направо, так сказать, ни налево. Не понял? Ну и ладно.
