него уже в прошлом?
— Тогда зачем ты явился?
Он странно улыбнулся. На миг и самовлюбленный крестьянин в нем, и эмиссар и даже принц как в воду канули.
— Затем же, что и ты. Что и Лия. Мы хотим спасти королевства, которые нам дороги.
— Дороги ей, — поправил я.
Рейф помрачнел.
— Знаю.
— И тебе от этого больно.
— У каждого был трудный выбор, всем пришлось идти на жертвы. Я понимаю, какой ценой ты помог нам бежать из Венды. Прости, что говорю об этом только сейчас.
Проговорил твердо, будто репетировал. И все же, удивительно, нотка сожаления скользнула. Я кивнул, но в душе ему не верил. С самой нашей встречи у лачуги нам некогда было поговорить: бросились искать Лию, Гвинет и Паулину, а остальное не имело значение.
— Поздравляю с помолвкой, — Я осторожно протянул руку, и он так же осторожно ее пожал:
— Спасибо.
И мы синхронно опустили руки. Он еще долго глядел на меня, словно не решаясь что-то сказать. Я видел его прошлой ночью, слышал, как он попятился из комнаты. Помолвлен, а чувства скрывает плоховато.
— Увидимся на площади, — добавил он напоследок. — Сегодня Лие придется туго. Она будет не изменников разоблачать, которым только путь в темницу, а сплачивать народ. Мы оба ей нужны.
Рейф зашагал прочь, но вдруг оглянулся на темную лестницу передо мной.
— Не стоит. — Наши взгляды скрестились. — Придет еще время. Сейчас, вот так, не надо. Ты лучше него.
И скрылся.
На входе в камеру я сдал оружие стражнику. Отец тут же поднял на меня глаза — в них опять холодный расчёт, только и всего. Вот она, его натура.
— Сын, — заговорил он первым.
Я усмехнулся.
— Думаешь, куплюсь?
— Знаю, я совершил ужасную ошибку. Но люди меняются. Ты был мне самым дорогим из сыновей. Я любил твою мать. Катарина…
— Замолкни! Любимых из дома не вышвыривают и в безымянных могилах не хоронят! И не смей произносить ее имя! Ты в жизни никого не любил.
— А кого любишь ты? Лию? Тебе не суждено быть с ней, Каден.
— Ты ни черта не знаешь.
— Знаю, что кровное родство сильнее мимолетного романа…
— Во что у тебя было с матерью? Мимолетный роман? Эх, а ведь ты так ее любил!
Он сочувственно нахмурился. Давил на жалость.
— Каден, ты мой сын. Вместе мы…
— Давай-ка заключим сделку, папенька.
Его взгляд оживился.
— Ты продал меня за медяк, вот теперь и себя за медяк выкупишь. Ну же, давай. Всего монетку.
Он растерянно уставился на меня.
— Медяк? Сейчас?
Я подставил руку.
— Но у меня нет медяка!
Опустив руку, я пожал плечами.
— Тогда конец твоей жизни, как было с моей.
Я развернулся к выходу, но вдруг решил кое-что добавить.
— Раз ты заодно с Комизаром, и судить тебя будут по его правилам. А он оч-чень любит долгие пытки перед казнью. Они и тебя ждут.
И я вырвался из камеры, а он кричал мне что-то вслед, напирая на «сын». Будь у меня ножи, прирезал бы на месте, но такой легкой смерти он не заслужил.
Глава семьдесят первая
— Сядь, — приказала я.
— Куда?
— На пол. И не шевелись. Сначала я поговорю с ней наедине.
Я повернулась к солдатам за спиной.
— Если хоть пальцем на ноге пошевелит, отсеките.
Они с улыбкой кивнули.
Я прошла через покои родителей и отворила дверь в спальню.
Мать, вся растрепанная, свернулась клубом в изножье кровати — что ни есть, тряпичная кукла, из которой выпустили вату. Посередине без движения лежал бледный отец. Мать стиснула покрывало, в котором он утопал, словно хоть как-то старалась удержать его на этом свете. Никто к нему не подберется, пока она рядом, даже смерть. Та уже забрала ее старшего сына и теперь присматривалась к двум другим; муж отравлен… Откуда мать только взяла силы, чтобы вчера меня поддержать? Колодец, откуда она из черпала собственный колодец наверняка уже иссяк. Порой бывает так, что черпать уже нечего. А порой зачерпываешь столько, что остаток не имеет значения.
Услышав мои шаги, мать села: длинные темные волосы рассыпались по плечам, лицо изможденное, глаза красные от слёз и усталости.
— Последнюю страницу из книги вырвала ты, — начала я. — Я думала, это сделал тот, кто меня ненавидит, но ошиблась. Это сделал тот, кто меня очень любит.
— Я хотела тебя уберечь, — ответила она. — И делала для этого все, что могла.
Подступив, я села рядом. Она крепко прижала меня к груди и содрогнулась от тихого всхлипа. Свои слезы я давно выплакала, и все же обняла ее в ответ — мне столько месяцев этого не хватало.
Мать все шептала и шептала «Джезелия. Моя джезелия».
Наконец я отстранилась.
— Ты не желала, чтобы я овладела даром. — В груди кольнула обида. — Любой ценой хотела от него оградить.
Она кивнула.
— Почему? Откройся, хочу понять.
И мать открылась.
Начала разбито, еле-еле, но с каждым словом обретала силу, будто воображала этот разговор уже сотню раз. Может, и правда так. Она рассказала о молодой матери и дочке — и я впервые взглянула на эту историю под другим углом.
Она скрепила рассказ стежками, о которых я и не подозревала, окрасила его ткань в незнакомые оттенки, набила потайные карманы тревогами. Мать говорила о страхе — как её, так и моем, — нити которого затягивались с каждым днем все туже.
Мать приехала в Морриган в восемнадцать. Все здесь оказалось чуждым: наряды, еда, люди… и будущий муж. Она даже встречать его взгляд боялась. В первую встречу он, приказав оставить их наедине, поднял за подбородок ее лицо и признался, что в жизни не видел глаз прекраснее. Затем с улыбкой пообещал, что все будет хорошо, а свадьба — потом, ведь сначала надо узнать друг друга. И сдержал слово. Откладывал церемонию, сколько мог, а сам ухаживал за невестой.
Продолжалось это от силы несколько месяцев, но в итоге он покорил мать, а она — его. Любовью это не назвать, но оба друг другом увлеклись. Ко дню свадьбы она уже не потупляла глаза, а счастливо встречала взгляд любого — даже суровых министров.
В Морриган уже много веков Первая дочь — титул скорее церемониальный, и все же мать настояла, чтобы на заседаниях с ее мнением считались. Отец был только за. Все знали: её дар уберегает глупых и опасных поступков. Поначалу король в самом деле ее слушал, просил совета, но такое его внимание к новобрачной возмущало министров.
