— Я хотел бы спросить, но вы не даёте мне.
— Даю. Спрашивай. Проси.
— Против кого мы боремся? Кто наши союзники? Что ждёт вас на Приёме? Почему вы постоянно твердите о смерти? Чего вы боитесь? Кто может убить вас? Ради чего все это?! Если вы не скажете мне, я так и не буду знать. Так и не сумею помочь вам, используя все силы.
— Все глупо.
— Все так, как делаете вы! Вы поместили себя в этот колодец, у которого опускается дно! Вы налили вокруг воды и захлёбываетесь, пытаясь удержаться на плаву, смотреть все время вверх, на удаляющееся светлое пятно!..
— Может, пора принимать ванну с пеной... доставать из тумбочки бритву... я уже вымазала запястья мылом.
— Откройтесь мне. Когда-то я считался пророком и был мудрецом. Я смогу понять и сумею вам помочь.
— Все глупо. Ты начинаешь дерзить.
Нож вздохнул. Тоскливо и глубоко.
— Я лишь волнуюсь за вас.
Принцесса усмехнулась. Фыркнула легко-легко. Вздёрнула подбородок и снова посмотрела на него. В глазах её светился уютный, ласковый покой.
— Иди спать, Ножик, — тихо сказал она. — Ты помнишь: завтра утром твоя первая битва. Отдыхай.
Ровно в половине первого ночи семнадцатого октября, вдалеке от зубчатой столичной стены, в темноте опустевших с приходом осени королевских охотничьих рощ возникло бледно-голубое сияние, окрасившее серую темноту.
Тонкая, гибкая девушка шагнула из проёма в увядающую траву.
Сияние угасло, растворившись в темноте. И стал заметён сгущённый, вселяющий дрожь мрак, облекающий неподвижную фигуру ждущего. Замершего меж двух деревьев наводящим тревогу чёрным пятном.
Принцесса шагнула вперёд, обтекаемая белым платьем, сверкающая даже в этой темноте россыпями прозрачных, как слезы, драгоценных камней. Кажущаяся воплощением непорочности, нежности и чистоты, а может, и являющаяся им.
Чёрный выступил под неверный свет звёзд, полускрытых рваным кружевом перистых, похожих на сизый дым облаков. Света было мало, недостаточно, но пара глубоких, нечеловечески мудрых, насмешливых глаз блеснула из- под опущенного капюшона.
Они стояли друг напротив друга, не двигаясь, молча, почти не дыша. Нечто неощутимое и бесстрастное колыхалось в воздухе, нарастая и опадая, словно гигантский парус корабля, уплывающего вдаль.
Казалось, что-то должно было быть сказано, что-то — кануть в пустоту, остаться навсегда непроизнесенным. Но что-то наиболее важное рвалось решиться прямо сейчас.
Принцесса замерла неподвижно, опустив голову, словно признавая силу и власть стоящего перед ней. Кто знает, как при этом у неё получалось оставаться независимой и спокойной, самой собой. Чёрный замер напротив, не приближаясь, хотя почему-то и неспокойному ветру, и склонённым кронам, и созерцателю-пню казалось, что сейчас он подойдёт, возьмёт её за руку и поведёт куда-то в ждущую темноту.
Что-то ширилось, не удерживаемое ничем; дыхание Принцессы становилось все громче, а быть может, просто ветер испуганно, униженно стихал.
Ждать становилось нестерпимо, страшно. И он спросил, вкрадчиво и тихо, голосом, не имеющим ничего общего с человеческим, голосом, от которого умирали непосвящённые, а сильные духом сходили с ума, — то единственно важное, что должно было быть произнесено.
— Ты предана делу Госпожи всем сердцем? Всеми помыслами и силами? Так, что возможность предательства с твоей стороны исключена?.. Ты отдашь Империю Госпоже?
Ветер взвыл негодующе и яростно, униженно и страстно.
Принцесса наклонила голову ещё ниже. Казалось, её холодит внутренняя дрожь; пальцы едва заметно дрожали. Наконец она собралась с силами и взглянула на него.
— Да, — ответила она.
Он оставил все мысли, превращаясь в существо безликое и чужое. Шагнул вперёд. Взлетел в длинном, плавном прыжке; опускаясь по дуге, скользнул направо, как тень. Шестеро мечей ударили с разных сторон; шестеро и три в левых руках. Свистнул воздух, запела в предвкушении взволнованная сталь, задёргались тени, пляшущие по стенам.
Он развернулся, отражая косым восходящим четыре удара сразу, и размытым пятном сместился назад. Брызнули искры, когда два клинка врезались в камень, кроша его, вздулся и опал исполосованный плащ; рука распрямилась, словно пружина, рванулась снизу-вверх, слева-направо; резко заскрежетал пробитый нагрудник Лагера, громко выдохнула расходящаяся плоть.
Воздух трепетал, пронизанный дыханием, шагами, звоном, шелестом, скрипом, их напряжением и страхом.
Впрочем, после шестого круга, после восемнадцатой смерти страх телохранителей стал складываться, словно кукла, сдуваться, словно шарик, скукоживаться, отступать.
Они кружились вокруг него, заходя слева и справа, пытаясь и так, и эдак, сменяя комбинации одну за другой. Атаковали и гибли, падали, вставали, отряхивались и бросались вперёд. Мечи звенели, скрещиваясь и опадая, доспехи стонали, принимая удар за ударом, ещё и ещё. Кровь постоянно исчезала со стен, растворяясь, — иначе в ней был бы весь зал. Разрезанный плащ срастался, доспехи становились как новые.
Драконы бились не отступая, и смерть не была им задержкой. В глазах их мелькало то целеустремление, то восхищение, то безумие, то искренняя страсть. Они пытались добраться до него, пытались один за другим, все вместе и в группах, пробуя все, что знали и чему учились прямо сейчас. Мысли их уходили в никуда, а на месте пустоты формировалась непоколебимая, пока ещё недостижимая, но, кажется, навеки единственная цель.
Битва, на которую отдавались все силы и все мастерство, стала бойней, сменилась безрассудной свалкой, потом вылилась в бездумную технику и, наконец, превратилась в танец, лишённый лишнего, забывший обо всем прочем. Они бросались на него снова и снова, со всех сторон, — а воздух выл, взметённый в нескончаемый вихрь.
Он плыл и танцевал, изгибался и падал в разверзающуюся пропасть, одновременно паря на крыльях вдохновения и мастерства. Сознание раздвоилось, охватывая изогнувшийся, схваченный в момент конвульсии горизонт, — с тёмного низа до забрезжившего светом верха.
Он бился с неимоверной ясностью, с нечеловеческой быстротой замечая и чувствуя каждый всплеск, каждую деталь, успевая продумать и провести все, бывшее необходимым, выверяя каждое движение, всякий штрих. Чувствуя могущество... и неполноценность. Бледность копии перед совершенством оригинала. И даже здесь, в несовершенном, безжизненном теле иллюзорного двойника он ощущал эту завораживающую, сводящую с ума, нарастающую предопределённость всего, — и если так может биться слепая копия, созданная из разрозненных фактов, домыслов о действиях и способностях Принца, то трепещущим сердцем, вздрагивающей по всему телу душой он мечтал хотя бы раз в жизни увидеть и ощутить, — как же тогда бьётся доведённый до грани настоящий Краэнн.
