— Мальчик, мой мальчик. Теперь я — твоя мама…
На следующий день Маренн отвезла Клауса в Париж. Великий город произвел на мальчика большое впечатление. Они прошли по Елисейским Полям, постояли у Вечного огня на площади Этуаль, прогулялись по набережной Сены, зашли в собор Нотр-Дам и в Дом инвалидов — к могиле Наполеона Бонапарта. Потом, сделав покупки в магазинах, вернулись домой. Маренн попросила Женевьеву приготовить для Клауса праздничный обед — все самое вкусное. Они долго разбирали в детской обновки, все пересмотрели и перемерили. В этот вечер Клаус заснул счастливым, наверное, впервые за несколько лет своей жизни, прошедшие после окончания войны. Да и в Берлине ему приходилось несладко, из-за постоянных ссор родителей.
— Мама, он улыбается, ты посмотри, — Джилл заботливо поправила одеяло, соскользнувшее на пол. — Он улыбается.
— Я рада. Ты тоже устала, и иди спать.
Она поцеловала дочь в щеку. Л потом всю ночь читала в кабинете мемуары Вальтера. Прошлое возвращалось к ней, и она, казалось, почти физически ощущала его ласку, его поцелуи, от которых кружилась голова, когда на смятой постели в его спальне в Гедесберге бывало забыто все — война, разведка, госпитали, агенты, Гиммлер, фюрер, Третий рейх. Теперь тело, дарившее ей страсть, уже больше полугода лежит в могиле. Ум, подаривший жизнь ее детям, подаривший ей самой безбедное существование в послевоенном мире, угас. Остался Клаус и эти записки — история германской разведки во время Второй мировой войны, рассказанная тем, кто сам руководил ею. Она решила, что издаст его мемуары, чего бы ей это ни стоило. Вопреки всему и всем. В память о тех днях и ночах в Гедесберге, когда он был молод, полон сил, когда поражение еще было далеко и можно было надеяться, что когда-нибудь они будут вместе, не урывками, не тайком — явно и навсегда.
Клаус быстро привыкал к новой жизни. Даже быстрее, чем она ожидала, ему помогали Джилл и Айстофель. Он пошел в школу и быстро стал там лучшим учеником — сказались папины способности, передавшиеся по наследству. Маренн радовалась его успехам. Де Трая ей удалось убедить, что Клаус — сын ее погибшей подруги.
После посещения Буэнос-Айреса она всеми силами пыталась заставить себя забыть о Скорцени. Вся романтика растаяла. «Я буду ждать тебя всегда» — она поняла, это никому не нужно. Она даже упрекала себя, что в свое время в Берлине не проявила решительности. Надо было все-таки окончательно порвать с ним, тогда ей самой и Вальтеру было бы легче. Треугольник нужно было разрушить, возможно, Вальтер тогда прожил бы дольше, ведь он тоже ревновал, ревновал ее к Скорцени, хотя и не показывал виду — это подтачивало его здоровье. И у нее были поводы. У нее было больше поводов, чем у него, хоть Отто никогда не упускал случая упрекнуть ее в неверности. И сестра Евы Гретель Браун, и известные актрисы, танцовщицы. Еще бы — звезда рейха первой величины, как написали в газете в сорок шестом году. Она понимала, что не может забыть той сцены, когда застала его с Мартой, понимала, что это ревность, по она реально не видела больше своей роли в его жизни. В той жизни, которую он вел теперь, место было для Марты, для нее места не было. И она решила больше никогда не напоминать ему о своем существовании.
Но он напомнил о себе сам. Видимо, считал иначе. Когда она не ждала. Когда потеряла надежду и смирилась. Он сам приехал в Париж. Несмотря на то, что ищейки Визенталя шли за ним по пятам.
В тот год тяжело заболела Джилл. Усилия Маренн сразу после окончания войны — длительный отдых в Провансе, интенсивная терапия, — казалось, принесли свои плоды. Джилл стала чувствовать себя намного лучше. Она втягивалась во французскую жизнь, смогла начать работать в МИДе. Казалось, опасность миновала.
В конце сороковых — начале пятидесятых годов резко обострилась ситуация в Алжире. Джилл несколько раз пришлось выезжать туда в составе военной делегации. Маренн просила ее отказаться от поездок, понимая, что испытания, которые могут выпасть на долю Джилл, — не для ее хрупкого здоровья, даже собиралась сама обратиться к министру, но Джилл запретила ей делать это. Она чувствовала, что вполне способна справиться с задачей. Она не хотела сидеть взаперти, она хотела быть нужной. И, видимо, переоценила свои силы.
Неустойчивый климат, постоянное напряжение, беспрерывная умственная работа, перелеты и переезды — все это сыграло, губительную роль. Вернувшись из третьей командировки, Джилл заболела. Да так, что Маренн испугалась — она поняла, что болезнь прогрессирует, и, если ее не удастся остановить на этом этапе, вполне вероятно, что ее ждет расставание с дочерью. Этого она не могла допустить.
Работу в Алжире пришлось остановить. О состоянии Джилл немедленно было доложено президенту Коти. В Версаль на помощь Маренн прислали лучших французских врачей, сам президент звонил по несколько раз на дню с вопросом, чем еще можно помочь. Коллеги успокаивали Маренн, они убеждали ее, что Джилл скоро пойдет на поправку. Но огромный опыт, — ей бы очень хотелось теперь, чтобы он оказался меньшим, — подсказывал Маренн, надо готовиться к худшему. Если не произойдет чудо.
Она отослала Клауса в дом де Трая, попросив мадам Анну присмотреть за ним, и предупредила мальчика — он ни в коем случае не должен никому рассказывать о своем отце и жизни в Берлине. Если произойдет самое худшее, Джилл умрет — она не хотела, чтобы Клаус стал свидетелем этому, ведь он еще не оправился после смерти Вальтера.
Маренн не отходила от постели дочери. В самые напряженные часы, когда Джилл была без сознания, она не сомкнула глаз. Один на один с дочерью, отпустив дежурную медсестру поспать хотя бы короткое время, она гладила ее по подернутым сединой волосам, — память о Ральфе и разгромленном Берлине, — и снова спрашивала себя: неужели? Неужели это случится? Она потеряет дочь, как потеряла сына? Неужели она снова не заметила, как горе подкралось к ней, как подкралась смерть. Словно кто-то всесильный, могучий вознамерился вырвать Джилл из ее рук, как вырвал почти десять лет назад Штефана. Неужели Джилл умрет у нее на руках, и война отберет все-таки у нее дочь, как отобрала сына? Неужели Ральф фон Фелькерзам зря пожертвовал собой — он не спас Джилл, и она отправится к нему, как, наверное, в глубине души всегда желала. Айстофель молча лежал у ее ног. В его жесткой черной шерсти за время болезни Джилл появились первые седые волосы. Он тоже переживал, по-своему. Он не завыл, не заскулил, он только положил голову на ногу Маренн и неотрывно смотрел на нее красноватыми, волчьими глазами. Она понимала, он тоже не может смириться с тем, что «фрейляйн» уйдет от них, не мог поверить в это. Неужели они останутся одни? Она, со старой овчаркой. И еще Клаус, оставленный матерью, для которого Маренн — единственная опора и надежда в жизни.
