Ознакомительная версия.
Травник соответствовал.
Стражники приободрились и подняли алебарды. А потом — потом Рутгер перестал соображать.
Потому что ноги сами вдруг пустились в пляс.
И не только у него.
Бывает так, что ты сидишь, к примеру, там, на свадьбе. Всё — никакой уже, а музыканты жарят, как из пушки — волынки, скрипки, дудки, rommel-pot[52], все гости пляшут, как ужаленные, и у тебя нога сама собою отбивает такт. Тут не захочешь, а пойдёшь плясать! Потом не вспомнишь ни мелодии, ни ритма, а только — эту пятку разнесчастную свою, которая всё тело тянет за собой, да хмель в башке, притопы да прихлопы — жги, гуляй! — однажды пляшем!
Да-а...
Примерно то же самое творил сейчас своей волынкой травник. Только это было гораздо сильнее. В сто раз, в двести. В сорок сороков.
Музыка ударила в голову, как старое вино. Безумный хоровод столкнул и закружил собравшихся, перемешал толпу в нелепом танце, как костяшки домино. Сопротивляться не было ни силы, ни желания. Кто порезвей и поумней, — хватали подвернувшихся под руку женщин. Те не сопротивлялись. Плясали латники, зеваки, обыватели, щупленький испанский стражник уронил на землю аркебузу; и даже монах отплясывал какую-то нелепую сегидилью, бесстыдно задирая рясу и вздымая липкий снег подошвами смолёных башмаков...
А травник шёл вперед и всё играл, таща танцоров за собой, как тот Мартин с волшебным гусем. Рутгер смутно вспоминал потом, что за спиной у травника ещё как будто кто-то шёл, маячил кто-то, двое или трое, но у него не получилось разглядеть, кто это и сколько их там.
Кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то смеялся. Заколдованный поток безумной пляски тёк по улицам по направлению к воротам, как весенняя река, захватывая всех, кто попадался на пути. До юго-западных ворот добралась уже целая толпа. Кто их открыл, ворота, и когда, осталось тоже неизвестным — городские стражники потом нигде не обнаружили своих ключей, и пришлось заказывать новые. У городских слесарей был из-за этого маленький праздник.
За городскими стенами, едва лишь миновали створ ворот, Лис бросил волынку на снег, снял шляпу — раскрасневшийся, весёлый, — шутовски откланялся ночным танцорам, расхохотался, и через миг исчез в ночной кромешной темноте.
А волынка продолжал играть сам по себе! Сначала — так, будто ничего не случилось, но с каждою минутою — всё медленней и тише. Пляска тоже медленно, но верно затихала. Последнее, что помнил Рутгер в этой серой пелене, был взгляд парнишки-монашека — серьёзный, очень грустный и сосредоточенный. Мальчишка был единственный, кто не поддался чарам травника, и просто шёл за всеми следом, будучи не в силах что-то предпринять. Шёл и глядел себе под ноги.
Потом музыка утихла. Запыхавшиеся стражники метнулись в ночь на поиски беглецов, но возвратились ни с чем. Волынку осторожно подобрали, предварительно проткнув её мечом, и брат Себастьян распорядился развести большой костёр и сжечь в огне бесовский самогуд.
Рутгер вдруг почувствовал, как кто-то тронул его за плечо, и обернулся.
За спиной стояла та самая девушка с арбалетом, с которой он разговаривал утром. Правда, сейчас она была без арбалета.
— А ты, оказывается, хорошо пляшешь, — тихо сказала она и посмотрела травнику вослед. Отбросила чёлку с высокого лба. — Я не стану его убивать.
И улыбнулась.
Рутгер несколько опешил: встретить её здесь он никоим образом не ожидал. Он посмотрел на стражу, на монахов, на пылающий костёр, обернулся вновь: «А как же...», и осёкся.
Сзади не было никого. Только темнота и снежная равнина.
И ещё — как будто кто-то где-то далеко насвистывает эту самую мелодию, которая заставила плясать всех любопытных горожан.
И пятка вновь сама собою отбивает такт.
Рутгер закрыл рот. Постоял, молча глядя в угасающий костёр, потом повернулся и пошёл домой. Ему нужно было подумать. Одно он, впрочем, знал наверняка: эту загадку ему сегодня было нипочём не разгадать.
Нипочём.
* * *
— Так ты поэтому играл, там, на поляне? Травник покивал, не оборачиваясь, повертел в руках большой нерасколотый чурбак, и подбросил его в угасающий камин. Пламя недоверчиво помедлило, лизнуло крохотными язычками неожиданный подарок, потом вдруг разом вспыхнуло и с жадостным треском набросилось на смолистое дерево. Красные язычки осветили всё вокруг.
Травник и девушка сидели в старом доме рудокопов. Недавний танец на ночной поляне сделался как сон, как выдумка, как давнее видение, и если бы не шаловливый зуд в ногах, то Ялка бы подумала, что это ей примнилось. «Наверное, вот так это и бывает, когда чужие попадают на бесовский шабаш, пляшут там всю ночь, а после просыпаются, усталые, как загнанные кони, и не могут ничего понять и вспомнить, что же с ними приключилось», — вдруг подумала она. Подумала — и поразилась: ещё два месяца тому назад подобные мысли вызвали бы в ней испуг и чувство отторжения. Наверное, она бы даже пошла к священнику спросить совета и покаяться. Но теперешняя Ялка, заглянувшая в глаза высокому, уже совсем иначе думала о том, что происходит в этом мире.
— Не только, — вдруг сказал Жуга, так неожиданно, что Ялка вздрогнула. К этой его манере говорить она никак не могла привыкнуть.
Он повернулся к ней и смерил её взглядом.
— Что? — глупо переспросила она.
— Я говорю: я не только поэтому там играл, — терпеливо пояснил ей травник. — Это просто начать делать, и сложно остановиться — играть в ночь равноденствия. В ночь равноденствия запляшет кто угодно, если заиграть, как следует. Понимаешь, там, в городе, мною владела злость. А злость нельзя оставлять в своём сердце, это может плохо кончиться. Против этого есть лишь одно средство... Во всяком разе, я знаю только его. Вот ты, — неожиданно спросил он, — что чувствовала ты, когда, как майя, танцевала на поляне?
— Радость, — честно глядя травнику в глаза, ответствовала Ялка. И неожиданно добавила: — И грусть.
— Какими ты их видела? Какие они были?
— Какие? — переспросила та. — Ну, не знаю... Красивые. Лёгкие. Наверно, добрые.
Травник улыбнулся.
— Значит, у меня получилось, — сказал он. — Не знаю, почему, но — в этот раз получилось. Может быть, из-за тебя? До этого они меня к себе ни разу близко не подпускали.
— Ты замечательно играл! — запротестовала Ялка. — Но причём тут я?
Ответ, который дал ей Лис, был странен:
— Ты угадала имя танца.
Ялка ничего не поняла.
Некоторое время они просто сидели: она — на кровати, Жуга — на полу у камина. Ялка вдруг подумала, что безрукавка на ней пахнет травником. Несмотря на господствующие в доме запахи дыма и лаванды, она сейчас ощущала его очень даже отчётливо. И не сказать, что ей это не понравилось. Просто ей показалось, что за то время, пока она её носила, запах уже выветрился. А оказалось, нет.
Ознакомительная версия.
