Подойти к напряженно замершей, готовой ударить Сумеречной ближе, чем на три шага было подобно смерти. Но в этом и не было необходимости, потому что тень-предательница ласковой кошкой льнула к его ногам и обрекала свою госпожу.
Эрелайн коротко, не тратя сил на замах, вогнал меч в тень. Сумеречная болезненно дернулась, выдохнула — и замерла, бессильная сойти с места или шелохнуть, пока ее тень поймана.
Замерла, ожидая решения того, кто вправе выносить приговор.
Эрелайн медленно подошел к клинку drakkaris flamary. Правую ногу ниже колена жгло той болью, на которую пока можно закрыть глаза, но которая не оставляет ни на секунду, противно ноя. Лорд недовольно нахмурился. Когда она успела зацепить его? И почему почувствовал боль он только сейчас? Слишком невнимательно, слишком безрассудно.
Подойдя, Эрелайн склонился над узким клинком. От него, черного и дымчатого, гладкого, как стекло, веяло смертью и холодом.
Холодом, смертельным холодом, опаляющем ресницы и опрометчиво протянутые руки.
Эрелайн колебался лишь секунду. Потом наклонился — и поднял меч, едва заметно поморщившись: ладонь, даже сквозь вырезанную из слоновой кости рукоять, жгло дыханием пламени. Как же она держала его? Как фехтовала?
…Меч в опущенной руке скользил по траве, прочерчивая тонкую, незаметную взгляду борозду во влажной земле, когда он медленно шел к ней. И, кажется, все живое дрожало перед drakkaris flamary, испуганно вжималось в землю, как перед предвестником врагов всего, что имеет Имя.
— Я тоже уважаю хороших противников. И готов подарить тебе чистую смерть.
Она молчала. В глазах, холодных, прозрачных до белизны, невозможно было прочитать и тени эмоций. Только по заострившимся чертам лица, по напряжению, разлившемся в ее теле, можно было понять, что она не сломлена и, приняв судьбу, не смирилась с поражением.
Достойно. Но — бессмысленно.
— Прощай.
Клинок, сотканный из тьмы, взвивается ввысь, сорвавшись в полет — и впивается поцелуем, жестоким и беспощадным. Сумеречная, чьего имени он не узнали, даже не успевает вскрикнуть: только вздрогнуть, слабо вздохнув — и истаять в объятиях ночи. В один миг, вздох, в один короткий удар взволнованного, растревоженного сердца.
…истаять, как ушел бы он.
Эрелайн разжал пальцы, выпуская жгущий ладони меч. Развернулся, шагнул к дрожащей серебряной тенью, как блик на воде, Ириенн — и замер, скривившись от боли. Проклятый порез! Когда же он исчезнет?
Переборов слабость, он возобновил шаг.
* * *
…Эрелайн подошел к ней, прихрамывая на одну ногу. Иришь, обессилевшая и привалившаяся к мягкой, теплой и шершавой коре, напряглась. Сердце отсчитывало дробь на каждый его шаг. Лунный свет, укрывавший ее дымчатым шлейфом, постепенно рассеивался, истаивал, и вместе с обликом прояснялось ее сознание.
Зачем она помогла ему? О чем думала?.. Смотрящие в ночь — чудовища, только притворяющиеся людьми. Только тьма в душе; тьма и ложь. Тьма, что сжигает их сердце. Тьма настолько сильная, что плещется в глазах, грозя выплеснуться через край.
Почему он не умер сегодня, вчера, год, два, десять назад?! Почему не погиб в восстании?! Какая жестокая насмешка судьбы! Как та, что сейчас кривит его губы… о нет, даже не надейся обмануть еще раз! Правду не скрыть. Правда — в звездных колодцах глаз. Ее не спрятать за маской, ее не скрыть под шелками, не искупить лживой улыбки.
— Леди Ириенн, — шепчут его губы, тихо и грустно, устало. Но им не обмануть ее.
Иришь вжимается в дерево, стискивает до боли пальцы.
Эрелайн останавливается, не решаясь приблизиться.
Сделай еще хоть шаг, только посмей!
— Леди Ириенн, позвольте мне…
Еще один шаг, тонущий в мягких касаниях трав.
И она не выдерживает.
— Не смей! — вскрикнула Иришь. — Не подходи ко мне!
Он вздрогнул, точно от пощечины. А страх, страх и злость, что копились в ее сердце весь этот бесконечно долгий вечер, весь ужас от осознания того, Чем он является; вся ненависть, копившаяся годами, выплеснулись в едином порыве.
Иришь кричала, почти не помня и не понимая, что говорит:
— Не смей подходить ко мне, прикасаться ко мне! О, драконье пламя, какой же я была идиоткой! «Взгляд, как будто заглядываешь в бездну»… как можно было сразу не понять?! И как еще не понял никто? Почему ты еще жив, почему?! Как смеешь ходить среди нас, ты, чудовище? Ты, тот, что несет смерть и тьму?! Как смеют твои поданные, твой дом, молчать о том, Что ты?! Глупцы, безумцы!
Эрелайн ссутулился, опустил взгляд, закрыл глаза… Иришь почти чувствовала, как вздрагивает он от каждого ее жестокого слова, каждого вскрика. Видела, понимала, и уже жалела о сказанном — но не могла остановиться. Безумие охватило ее, и Иришь не могла противиться, выкрикивая все новые и новые проклятья. Нервы не выдержали обрушившегося горя, и непролитые слезы вылились в ярость и злость. И чем больнее ее слова задевали Эрелайна, тем сильнее они становилось.
Та Иришь, настоящая, — слабый отголосок разума в буре чувств — ужасался, но не мог прекратить этого сумасшествия.
А та, кто овладела ей, замерла, переводя дух, и рассмеялась — нервно, истерически. И, повернувшись к нему, выдохнула со смехом, уже не крича, а сладко и тихо.
Выдохнула, зная, что это ранит его как ничто другое.
— Какие же мы глупцы! «Восстание в доме Пляшущих теней — невозможно, немыслимо»! Столько тысяч лет дом вьер Шаньер, владык теней, стоит во главе — безупречные во всем, верные долгу вьер Шаньер! Самые верные, самые благородные — безупречные… И — восстание! Подумать только: мы вас еще жалели, тогда когда вы получили по заслугам!
Иришь вдруг замолчала, только сейчас уловив изменения, произошедшие в Эрелайне. Он больше не стоял, опустив голову, молча принимая ее хлесткие удары, а смотрел прямо на нее.
И в глазах его, густо-синих и сумеречных, плескалась живая тьма.
* * *
Страсть и злость, и горькое отчаяние, завладевшие ей, рассеялись в один миг, оставив лишь страх. Иришь захлебнулась им, как летним вином, и не могла и помыслить о том, чтобы шелохнуться. Она не видела ничего, кроме этих завораживающих глаз. Из них всегда смотрели холод и пустота, завораживающие своей невозможностью, абсолютностью.
Сейчас же глаза Эрелайна не были пусты — в них пылала злость и безумная ярость. Тьма, скрывавшаяся прежде где-то на дне зрачков, за кромкой грозового сумрака, расплескалась, заполонив собой все.
— «Заслужили»? — тихо спросил он. И продолжил, гораздо громче, гораздо жестче и с ядовитой издевкой. Иришь впервые слышала эмоции в его голосе. Не приглушенные, тщательно скрываемые и подавляемые, а настоящие, яркие и живые. — Кто же именно заслужил, моя леди?
