Тьма вырвалась, вылилась в мир — и воздух заледенел. Иришь не могла ее видеть, но чувствовала ее холодное дыхание, неторопливые шаги и ласковые прикосновения-порывы ветра. Тоже злого. Тьма обвивалась вокруг нее, медленно, плотно, неотвратимо, нежно обнимая. Пока нежно. Тьма чувствовала ее страх и играла в кошки-мышки, наслаждаясь каждым мгновением.
— Быть может, — продолжал Эрелайн, и голос его набирал громкость. — Мой отец? Возглавивший нас в антерийской войне, удержавший Сумеречных за порогом, хотя это было почти невозможно? Отец выковавший корону Холмов из железа и крови — и преподнесший ее вашему отцу потому, что он был достоин? Это его награда? Это он «заслужил»?!
Он уже не говорил: кричал на нее, испуганную, растерянную, с сердцем, разрывающимся от страха. Иришь почти слышала шепотки и смешки обнимающей, легонько гладящей ее тьмы. Как верная гончая.
«Только попроси, выпусти нас… и мы разорвем твоих врагов, выпьем их жизнь… если сможешь удержать нас. А нет — умрешь сам».
— Или, может быть, моя мать? Целительница от рождения, одаренная Волей, она могла помочь даже тем, кто был обречен, не дав им уйти за порог. Говорили, в ней воплотился весь свет этого мира, и звали дарующей жизнь. И чем отплатили ей боги и люди? Смертью и чудовищем-сыном — единственным, кого она не могла, не смогла бы спасти, никогда! А может, заслужила моя сестра, жестоко растерзанная в ту ночь? В чем ее преступление, Ириенн? Вы думаете, она знала о чем-то? Или была хуже вас? Ей так же хотелось танцевать на балах, ей так же хотелось жить — но те, вроде вас, решили иначе.
Иришь задыхалась в объятиях тьмы. На ресницах дрожали слезы, и никак не могли сорваться: она боялась шелохнуться.
— А может, прислуга, перебитая в эту ночь? И верные гвардейцы, поклявшиеся жизнь отдать за своего лорда? Так кто заслужил это, моя леди? Кто? Кого покарала Воля той весенней ночью? И если это была кара, то почему жив я? Почему?! — рявкнул он, и тугие путы на шее затянулись. Свет померк.
Иришь, не смея противиться воле Эрелайна и не видя ничего, кроме его глаз, тихо шепнула, но пересохшие губы едва шелохнулись, не выдохнув ни звука. В глазах темнело, и лишь взгляд, его взгляд — холодный, жестокий, ненавидящий и отчаянный — жег ее сквозь застилавший все мрак. Слезы сорвались с ресниц и скатились по щеке соленой тускло блеснувшей искоркой-дорожкой.
Он вдруг замер, осекшись. Тьма, плещущаяся в его глазах, исчезла, утонув в сумрачной глубине. Путы, захлестнувшие ее шею, сдавившие грудь, исчезли.
Эрелайн побледнел — резко, в одном мгновение. Пошатнулся, на нетвердых ногах шагнул прочь — и замер, заслонив лицо рукой, ссутулившись еще страшнее, чем прежде.
Иришь вздохнула полной грудью, не веря, что жива. Шея, обожженная клинком драконьего пламени и так долго сжимаемая тьмой, горело. Дышать было больно, просто невыносимо — но прекрасно. Ночной воздух никогда еще не был так свеж, а лесные цветы — так сладки.
Слабость и дурнота накатывали удушающими волнами. Она не могла шевельнуть и пальцем: это ничтожное действие требовало невозможных усилий, на которые она не была способна.
Иришь закрыла глаза, не в силах удерживать потяжелевшие веки. Перед ней тут же восстал образ Эрелайна, его взгляд, пылающий тьмой… но он вызывал уже не страх, не ужас, а невыносимый стыд. Как жестока она была, как глупа! Злость жгла глаза сухими слезами. Злость — и отчаянье от того, что ничего нельзя изменить и исправить.
Ржание коней заставило ее вздрогнуть — и вырваться из омута мыслей. Иришь распахнула глаза и увидела, как на поляну влетели трое всадников. Эрелайн даже не поднял головы. Он держал в руках меч, драконью сталь, и так странно смотрел на него, словно пытался увидеть что-то в сотканном из мрака клинке.
— Лорд Эрелайн! — воскликнула единственная всадница в кавалькаде, только подъезжая и не видя их. Заметив, она другим, изменившимся голосом прошипела что-то сквозь зубы, и окликнула его, не реагирующего на происходящее и смотрящего в тьму лезвия, еще раз: — Лорд! Вы целы?
Эрелайн медленно выпрямился, по-прежнему не сводя взгляда от стискиваемого до боли меча.
— Мой лорд!
— Да, Сэйна, — тихо сказал он голосом, в котором уже точно не было ничего человеческого… и ничего живого. Пустой голос.
«Это я виновата, — с внезапным ужасом поняла Иришь, стискивая руки в кулаки. — Я! Чудовищами не рождаются. Чудовищ делают люди. Всесмотрящая, как я могла быть такой? Я ошибалась, ошибалась, не видела ничего! Какое право имела судить его я? За что?! За то что он, единственный из всех, осмелился взять ответственность за себя, за всех нас? Не кто-то из лордов, знати, не мой отец!
«Вот чем отплатили ей люди и боги…» Я не права. И уже ничего не исправить. Он никогда не поверит моим извинениям, не поверит мне после всего, что услышал… Чудовищ делают люди».
— Отряд Сумеречных столкнулся с одним из патрулей. Рейген стянул стражей с ближайших постов, чтобы дать им отпор, но мы не успели: Сумеречные отступили. Из патруля никто не выжил. И ваша жизнь… мы едва не…
— Все в порядке, — такое же тихое и мертвое, едва слышное и охрипшее. — Жизни леди Ириенн угрожала Сумеречная… клинком драконьего пламени. Но мы оба не пострадали. Помогите ей, пожалуйста.
В серебряных глазах Сэйны плескалась тревога и невысказанный вопрос. Но некому было ответить: Эрелайн не поднимал на нее глаз. Он все смотрел на меч.
Потом, будто что-то решив, вогнал его в ножны. И поднял взгляд, совершенно мертвый и будто выцветший.
— Доставьте леди в Faerie Nebulis. А Рейгену… впрочем, потом, — и, шагнув к одному из всадников, так же негромко сказал: — Дайте мне коня.
Стражники, пришедшие вместе с кутавшейся в черное женщиной с плескавшимися по ветру волосами цвета серебра, замешкались. Сэйна, натянув поводья, рявкнула на того, что был от нее по правую руку:
— Приказ лорда! Не слышал?
Бессмертный вылетел из седла и, помня другой приказ, бросился к Иришь.
Эрелайн, не оборачиваясь и ни на кого не глядя, с какой-то отрешенностью и мрачной решимостью вспрыгнул на коня. Тот, чувствуя настроение седока, всхрапнул и заплясал на месте, но безропотно подчинился ударам каблука и подхлестыванию поводьев, и пустился вскачь.
Сэйна обернулась и долго смотрела ему, удаляющемуся, вслед, но не посмела броситься за ним.
Иришь, совсем обессилев, закрыла глаза. Не слушая, кивала на неловкие расспросы одного из стражей перевала…
«Все закончилось, все закончилось…» — шептала она, как молитву. Но почему-то не верилось. И ныло в дурном предчувствии сердце.
* * *
Звездное небо дрожало, точно робкое отражение на черной глади озера. Далекие горы, острыми шпилями пронзающие ночь, темнели вдали. Конь, пущенный в галоп, стремительно взлетал по пологим холмам, топча поросшие вереском склоны, и перемахивал через узкие, вертко петляющие ручейки, взметая вихри холодных брызг. Равнины и заливные луга ложились под его копыта волнами колышущегося, слабо шепчущего разнотравья. Лес, величественный и молчаливый, простирался по левую руку, все отдаляясь, удаляясь с каждым шагом, с каждым рывком, пока не исчез совсем. Дивный серебряный перезвон колокольчиков, трепещущих под маленькими пальчиками цветочных fae, плыл над долиной. Ветер, то налетающий, то опадающий, взметал тяжелый плащ, вплетался пронзительной скрипкой в исполненную древнего, как мир, волшебства мелодию. Сквозь слабый шелест, с которым Фиора несла свои антрацитово-черные воды, едва проступали нечеловечески прекрасные, пронизанные тихой грустью напевы водных fae. Молодая луна серебрила круп коня, его белоснежную гриву, черный с серебром плащ всадника и волосы с нитями ранней седины. Ночь улыбалась из ясной головокружительной выси и рассыпала искорки звезд. Падая, они вспыхивали на мгновение — и ослепительным росчерком срывались вниз, пронзая небосвод…
