— Чудо? — воскликнул архиепископ Орисс. — Вы хотите сказать, что этот… этот юноша попал к Келлену благодаря чуду?
— Гвейр, расскажи преподобным отцам, что случилось, — спокойно произнес Кверон.
Гвейр поднял голову, уставившись куда-то в пространство, и Камбер понял, что воспоминания будут безупречны. Кверон позаботился об этом.
Он откинулся на спинку кресла, решившись терпеливо принять все. Это будет посерьезнее, чем Камберу казалось сначала, потому что Кверон наверняка отлично вышколил своего свидетеля. Теперь оставалось надеяться, что именно это и станет ловушкой для Кверона — чересчур ясные и убедительные воспоминания скорее всего покажутся сомнительными. Но обольщаться надеждами, что Кверон перестарался, не стоило.
— Это случилось в ночь похорон лорда Камбера, — Гвейр сначала лепетал, потом твердость и решительность появились в голосе. — Многие могут подтвердить, что смерть Камбера повергла меня в отчаяние. Той ночью я плакал у его гроба и никак не мог уйти. Должно быть, я пробыл там уже несколько часов, когда пришел отец Келлен и увидел меня. Думаю, стражники беспокоились и просили узнать, что со мной.
Захваченные рассказом, слушатели перевели дух.
— Он отвел меня в комнату, принадлежащую брату Йоханнесу, который был в то время его камердинером. Он и Йоханнес попытались заставить меня заснуть. Я… думаю, они боялись оставить меня одного из страха, что я могу что-то сделать над собой. Много из происшествий того вечера помню неясно. Как бы там ни было, я не мог заснуть, пока отец Келлен не дал мне подогретого вина. Позже я понял, что в нем, должно быть, было снотворное. Не знаю, как долго я спал.
Когда Гвейр замолчал, чтобы восстановить дыхание, Кверон слегка развернулся к рассказчику. В его глазах горел огонек беспокойства. Казалось, Гвейр не заметил этого.
— Тем не менее я чувствовал себя вполне уверенно для того, чтобы осмыслить случившееся, — продолжал Гвейр. — Я помню, что проснулся и понял, что лежу в одеялах, что выпитое мной вино, наверное, было сдобрено каким-то зельем, но был спокоен. Потом я неясно ощутил присутствие кого-то еще, как будто дверь в комнату открылась и закрылась, хотя я этого не слышал. Открывая глаза, я ожидал увидеть брата Йоханнеса или отца Келлена. Но брат Йоханнес мирно спал в кресле у камина, и когда я повернул голову к двери, я… в тот же момент понял, что это был не отец Келлен.
Он сглотнул и на мгновение закрыл глаза, набираясь сил, чтобы произнести следующие слова. Но прежде Кверон положил правую руку на шею Гвейра, а левой рукой провел по глазам юноши. Гвейр выдохнул и расслабился, делаясь совершенно спокойным. Когда Кверон убрал руку, голова Гвейра поникла на грудь.
Глубоко вздохнув, Кверон взглянул на Джеффрая. Густые ресницы бросали тень на его карие глаза, правая рука лежала на плече Гвейра.
— Ваша милость, я прошу прерваться на минуту, чтобы предложить лучший способ рассказать о случившемся, чем слова. С согласия вашей милости я бы хотел показать, что случилось с Гвейром в ту ночь.
Шепот удивления прокатился по залу, и Камберу показалось, что он видит едва заметную улыбку на губах Джеффрая. Он даже подумал, не сговорились ли Джеффрай и Кверон заранее, несмотря на то, что говорил архиепископ.
Нет, это невозможно. Даже Кверон не способен на такое. Или способен?
— Прошу вас, расскажите нашим братьям, что вы имеете в виду, — спокойно сказал Джеффрай.
Кверон поклонился.
— Как известно вашей милости, но не всем здесь присутствующим, Орден святого Гавриила учит одной процедуре, благодаря которой опытный Дерини может проникнуть в память другого и создать видимый образ его воспоминаний. Мы, Целители, иногда используем это для лечения определенных болезней рассудка. — Он обратился к публике. — Эта процедура не совсем волшебство, хотя, судя по всему, доступна только Дерини и не опасна ни для пациента, ни для Целителя, ни для наблюдателей, несмотря на то, что Целителю приходится затрачивать много энергии. Если разрешит его милость, вы сможете увидеть происшедшее в ту ночь с Гвейром своими глазами.
Послышался шепот страха и удивления, нервный кашель и шорохи задвигавшихся людей. Потом наступила тишина, и взгляды собравшихся обратились к Джеффраю.
— Заприте двери, — распорядился архиепископ. — Нам не помешают. Отец Кверон, можете начинать.
ГЛАВА XXII
Потому что ты будешь Ему свидетелем пред всеми людьми о том, что ты видел и слышал.[23]
Когда глашатай убедился, что дверь заперта, и поставил на стражу двоих рыцарей, Кверон указал своей братии на места в первых рядах. Теперь в центре зала остались только они с Гвейром. Он велел принести ему плащ, и это было исполнено; Камбер нерешительно заерзал в кресле. Внешне он старался ничем не выдать охватившей его тревоги, позволяя лишь тени удивленного ожидания лечь на лицо, — но внутри он весь кипел.
Разумеется, ему доводилось слышать о том, что предлагал Кверон, но он никогда не видел этого воочию. Райс-то наверняка знал это таинство, так как одно время обучался своему искусству в Ордене святого Гавриила и считался там одним из самых опытных молодых Целителей.
Однако у Камбера никогда не возникало желания попробовать самому, ведь он не был ни гавриилитом, ни Целителем, и теперь, заинтригованный и полный недобрых предчувствий, ожидал увидеть, как преломятся его действия сквозь призму сознания другого человека. Самое скверное, и что во многом грозило лишить его свободы действий, это то, что плащ для Гвейра — должный, вероятно, изображать кровать — расстелили прямо у ног Камбера.
А когда Кверон подвел покорного юношу к «постели» и уложил лицом прямо к Камберу с Юстасом, он догадался, что все это неспроста: ведь Элистер Келлен был одним из свидетелей происшедшего. Разумеется, Кверон не имел представления об его истинной роли, но это не помешает ему отмечать малейшие реакции любого, кто замешан в этом деле. Браво, Кверон. Камберу не следовало недооценивать его!
Сидевший рядом с ним Джорем почти восстановил душевное равновесие. Он был полностью во власти своей обычной любознательности, готовясь стать свидетелем деринийского искусства, никогда прежде не виданного. Джорем подался вперед, недавние страхи уступили место интересу. Он знал цену чуду, знал, как обставлял его Камбер, но искушение увидеть все глазами того, перед кем разыгрывался спектакль, было слишком велико. Джорем никогда не одобрял склонности отца к авантюрным приемам и, несмотря на неприятие, всегда любовался совершенством, с которым Камбер ухитрялся делать все. Джорему сейчас просто не пришло в голову, что если и на этот раз исполнение безупречно, то, увидев это при помощи Кверона, все признают чудо и никто не усомнится.