— Нет, ну ты представь, они утром-то выйдут…
У ратуши толпись жители. Запыхавшиеся мальчишки донесли, что от фургончиков в роще только и остались, что следы колёс да пёстрые ленты, повязанные на ветки — караван, видать, снялся с места с рассветом. Тихонечко ускользнув из-под материнской руки, малыш отошёл к стене. Погладил нарисованную кошку. На кончике пальца осталось золотистое пятно.
— Мы жили долго и умерли в один день.
Старуха пробует фразу на вкус и морщится. Что за напасть, различать вкус у всякого слова! Есть слова мармеладные, округлые как леденцы, есть кислые как брызнувший во все стороны лаймовый сок, есть вяжущие как хурма. Старуха сидит в кресле-качалке, ровненько, одна кисть к другой, сложив руки. Поглаживает мизинцем проплешинку на бархате старой юбки.
— Подумать только! — сообщает она пространству между окном и старым буфетом. — Молодой и не таких глупостей наговоришь. И веришь ведь! Веришь в каждое слово! А он к нотариусу пошёл…
Бумаги лежат на обеденном столе. Из опрокинутой чашки натекла лужица кофейной жижи. "В здравом уме и твёрдой памяти", написано на верхнем листке и дальше, через несколько заковыристых, сводящих скулы абзацев юридических обоснований, "убеждённый в искреннем намерении жены моей умереть в тот же час, когда прервётся срок моего земного существования — завещаю всё своё имущество, движимое и недвижимое, а также земли, детям, рождённым в браке с помянутой женой. В случае неисполнения ею своего намерения — всё имущество, движимое и недвижимое, а также земли, переходят в собственность общины Святой Урсулы Праведницы". Полувековой давности дата, размашистая подпись, лиловые заверительные штампы.
Старуха смотрит в окно. Даже калитку не закрыли, думает она, так спешила увести детей, тянула их, спотыкающихся, за руки, глотала злые слёзы. Как она закричала час назад и рванулась, сшибая чашки, рукой к бумагам, и тотчас сникла под насмешливым взглядом настоятеля общины Святой Урсулы, скомкала салфетку, бросила: "Я ухожу, мы уходим… Дети!"
— Лия, — говорит старуха вслед дочери, давно уже спустившейся с холма, уехавшей вместе в детьми на автобусе, полтора часа дороги, петляющей между холмами, до города с площадями, мощеными круглыми булыжниками, со старым обветшалым собором в центре, с тенистыми парками, с крохотной квартиркой, в которой они ютятся всемером — дочь, зять, внуки. Младших она не взяла с собой, и мужа не взяла, или он сам не захотел идти на оглашение завещания, семейное дело, и я там всегда был чужим, так и сказал, наверно, я посижу с детьми, так и сказал, наверно.
— Лия, — говорит старуха вслед уехавшей дочери, — я ведь не знала.
— Драконы, — владыка наклонился и приложил к следу ладонь, — создания эфемерные, порождённые человеческим воображением по дьявольскому наущению… Здоровый, гад.
— Ага, — сказал я.
Следы лап эфемерного создания огибали коровник и заканчивались у калитки. Дальше, на спускавшемся к замёрзшему озеру склоне, поблескивал нетронутый наст. Владыка потрогал колья ограды, повернулся ко мне.
— Девок допроси. Уж больно они… Ревностные христианки, — владыка возвысил голос, — в посте и молитве должны ожидать избавления от зверя, ликом и сутью своим аспидного, как и положено быть порождению тьмы! А эти вон… шастают… Ни страха божьего, ни…
Владыка раздражённо махнул рукой, размашисто перекрестился и пошёл к повозке.
— Ага, — сказал я ему в спину. — Допрошу.
В доме было тепло. Я сбросил тулуп, шапку, снял сапоги. Мария выглянула из кухни.
— Я в комнате завтрак накрыла. Давай… Помоги мне вот только…
Она расправила кусок мягкой белой ткани, сложила его пополам, взялась за один угол. Я перехватил ткань чуть пониже складки, вырастил на другой руке коготь и разрезал туго натянутое полотно на две будущие пелёнки. Мария потянулась ко мне, погладила по щеке.
— Уехал владыка? Ну, и славно… А ты тоже — размяться, размяться! Ночь безлунная… А видели, вишь, донесли. Озеро всё подо льдом?
— Подо льдом, — сказал я.
— Уйдёшь весной?
— Уйду… Я помолчал. — И вернусь осенью.
* * *
"В тот же год", — скрипел пером дьячок, — "объявился в озере крылатый змей. Изрыгающий пламя, наводил он ужас на окрестных селян и учинял немалую потраву стадам и посевам, и так бесчинствовал с Пасхи и до Покрова. Зимой же погружался в пучину вод и спал. Такоже доходили до нас слухи, будто умел змей оборачиваться прекрасным юношей и в этом обличье посещал дев и возлегал с ними".
Принц был прекрасен. Поденщица — юна и очаровательна.
— Дорогая! — принц целенаправленно теснил поденщицу к южной башне. — Вы не хотите взглянуть на мою коллекцию боевых мечей?
— Ах, ваше высочество! — поденщица краснела и слегка упиралась.
В южной башне принц задёрнул занавеси на окнах, усадил прелестницу в обитое слегка потёртой кожей кресло и широким жестом обвёл стены.
— А вот, собственно, мечи… Приказать подать вина? Прекрасное вино, из личных погребов батюшки. Подают только в особых случаях, на королевских приёмах…
— Ах, ваше высочество! — поденщица стыдливо потупилась. Воодушевленный принц приоткрыл дверь.
— Эй, ты! — окликнул принц скучающего у двери пажа и понизил голос. — Сбегай в трактир, возьми там пару бутылей вина, того, специального… трактирщик знает. Да быстрей давай, одна нога здесь, другая там!
* * *
Торжественно держа в вытянутых руках покрытую густым слоем пыли бутыль, принц продемонстрировал её поденщице.
— Обратите своё драгоценное внимание, о прекраснейшая! Такое вино не нуждается в красочных этикетках, в сосудах причудливой формы… Вековая пыль, покрывающая поверхность простой бутыли, говорит сама за себя. Хранимое в особых, выверенных условиях…
— Ах, ваше высочество! — сказала поденщица и благоговейно прикоснулась к пыли на бутылке. "Вот чёрт", — подумала она. — "Надо будет предложить трактирщику сменить состав клея… Нынешний жидковат". Принц откупорил бутыль.
— Ах, мой принц! — сказала поденщица, принимая наполненный кубок. — Вы так добры ко мне, бедной селянке…
