Тиски позорного столба с грубо выжженными в дереве весами бога правосудия защелкнулись на вырывающейся жертве.
Толпа взревела, и в опозоренного булочника полетела гнилая морковь. Среди овощей попался один мстительный камень, который сильно порезал ему щеку.
– Анзим Шаммель, за недовес.
Незадачливый Шаммель с виду был мясником и пострадал соответственно: его забросали старыми костями, обрезками шкур и жира, а под конец он получил прямо в лицо противную требуху от праздничной баранины какой-то семьи, что вызвало бурю одобрения, эхом прокатившуюся по всей площади. Видно, какая-то хозяйка решила, будто месть стоит больше, чем колбаса из бараньего желудка.
– Это действительно необходимо? – пробормотал Узара со сдержанным презрением.
– Спроси у этих обманутых женщин, что значит для них каждое пенни. – Толстуха рядом со мной швырнула горсть необъяснимой грязи, лицо ее перекосилось от злобы. – Это их дети ходят голодные.
Я помню трудные времена моего детства, когда матери приходилось дрожать над каждым пенни, пока она не проглотила гордость и не нанялась в служанки. Если спросите меня, то скажу: эти воры заслужили каждый час из своих пяти дней унижения и боли. Когда нужда заставляет меня освобождать кого-то от денег или ценностей, я всегда проверяю, могут ли они вынести эту потерю, и делаю это не только ради того, чтобы не перегрузить весы Рэпонина к тому дню, когда я буду отвечать перед Сэдрином для прохода в Иной мир.
Узара поджал губы с тем бессознательным видом магического превосходства, который так меня раздражал. Стараясь не обращать на него внимания, я осмотрела гневную толпу, ища белокурые головы, не просто светлые или песочные, но волосы истинного цвета соломы, которые означают неразбавленную Горную кровь.
Толпа зашумела, когда человек, чье имя я не расслышала, был прикован к позорному столбу из-за злой собаки, но больше оскорблений, чем снарядов, полетело в него. Пока мы ждали, все, кому не удалось соблюсти законы города, были должным образом покараны, последний мужчина давился от кашля в облаке золы и шлака за то, что позволил огню распространиться от своей собственности. Народ потянулся к другим развлечениям, оставляя площадь родным пригвожденных, предлагающим им утешение и воду, и лишь несколько упорных обвинителей продолжали осыпать их упреками. Калеки, скрюченные от увечий или болезни, бросились подбирать все, что еще можно съесть, из того гнилья, которое теперь устилало площадь, сердито глядя на оборванных нищих, составлявших им конкуренцию.
– Почему эти несчастные роются в отбросах? – Возмущение в голосе Узары поразило меня. – Такого не должно быть! Кто ведает этими делами?
– Людям и так нелегко прокормить свои семьи и обогреть свои дома, чтобы еще беспокоиться о нищих, которых они даже не знают. – Меня раздражала его наивность. – Усыпальницы дают милостыню нуждающимся, как и в любом другом месте, и гильдии оказывают им благотворительность. В остальном эти люди сами за себя отвечают. Здесь тебе не Хадрумал, где довольно заклинания, чтобы решить все проблемы или заработать деньги на любые нужды.
Узара открыл рот для какого-то запальчивого ответа, но всего лишь нахмурился, глядя поверх моей головы.
– Это не горец вон там?
Я обернулась, чтобы проследить за его взглядом. Мелькание золотых волос заставило мое сердце пропустить удар, но когда толпа подвинулась, я узрела незнакомого мужчину в плотных кожах. По горному обычаю он ревниво охранял женщину, которая цеплялась за его руку, и на его суровом лице застыла настороженность. Нелепые среди празднично разодетой толпы, эти двое бросались в глаза, как гуси в вороньей стае.
– Нет, это не они, – вздохнула я. Соберу ли я когда-нибудь свою игру?
Селерима, Западный Энсеймин, Первый день Весенней ярмарки, вечер
– Мы опросили каждого торговца вплоть до того вонючего типа в протухших кроличьих шкурках. – Кейсил встал на пути Джиррана и скрестил руки. – Никто не покупает. Не у нас.
– Мы еще не говорили вон с тем человеком. – Упрямый огонь горел в глазах Джиррана. – Он продал почти весь свой запас, поэтому захочет еще, и у него есть серебро, чтобы нам заплатить.
Кейсил тяжело вздохнул, но пошел за зятем к дородному торговцу в отделанной бобром куртке из горчичного сукна. Торговец что-то втолковывал мальчишке, нетерпеливо прыгавшему с ноги на ногу. Бросив на горцев испуганный взгляд, паренек исчез, а мужчина сложил руки на животе.
– Чем могу служить?
– У нас есть меха на продажу: лиса, заяц и выдра, отличная лосиная шкура и несколько оленьих шкур… – начал Джирран заискивающим тоном.
– А на них стоит штамп гильдии? – огрызнулся торговец. – Вы заплатили десятую долю в Доме мехов? Нет, я так не думаю. – Он повысил голос. – Я не стану позорить гильдию, торгуя за ее спиной, ты слышишь? За кого ты меня принимаешь, так меня оскорбляя? И я никогда вас прежде не видел.
– Нет. – Кейсил схватил Джиррана за руку, увидев, как он сердито шагнул вперед и борода встопорщилась на его выпяченном подбородке.
Джирран в нерешительности остановился. В этот момент какой-то пьяный юнец налетел на него. Непривычный эль повалил бедолагу на землю, и горец, давая выход ярости, свирепо пнул юношу. Несчастного вырвало. Проходившие мимо люди не успели отскочить, чтобы уберечь сапоги и юбки, и выругались с досады.
– Пошли! – Кейсил потащил Джиррана на открытое место, где толпу развлекали ходулечники.
Двое, наряженные бабочками, налетали на зрителей и махали громадными крыльями из сапфирового шелка, неуклюже выделывая антраша, чтобы рассмешить какого-то ребенка, но достаточно ловко обернули свои крылья вокруг хихикающей девушки. Третий, в более традиционном пестром костюме из алого с золотым, следовал за ними, кукла-мешок висела у него на руке, в ее жадной утробе позвякивала мелочь.
Джирран сбросил руку шурина и встал на пути почтенной матроны.
– Вот, мадам, отличные меха, гладкие и мягкие кожи и более честные цены; вряд ли кто-нибудь еще предложит вам такие!
Оскорбленная женщина попятилась от него, краснея под оборками своего чепца.
– Сударь, у вас прекрасный плащ. – Джирран метнулся к зажиточному торговцу. – Представьте, как улучшит его меховая отделка, позвольте я вам покажу!
Мужчина побагровел, негодование боролось с ужасом в его глубоко посаженных глазах.
– Пошел прочь, босяк, – прошипел он, плотнее запахивая лавандовый плащ.
– Эй, ты! – Один из ходулечников навис над горцами, на его раскрашенном лице явственно читалось недовольство. – Ты нам мешаешь, приятель. Иди и надоедай где-нибудь в другом месте!
