Под слоем пыли, которую выбросила эта женщина, и женщины, которые жили до нее, Время надежно укрыло свои тайны.
И затем я видел края камней в пустынях, которые могли быть, а могли и не быть частью городов: они пали так давно, что сказать с уверенностью нельзя.
Во всех этих городах, пришла ли в них беда, когда обломки внезапно полетели на переполненные улицы; или ли они медленно выходили из моды, становясь все тише год от года, в то время как шакалы подходили все ближе и ближе; на все эти города можно смотреть с интересом и не испытывать при этом самой слабой печали – ибо все, что было, случилось с такими непохожими на нас людьми так давно. Боги с головами тельцов, у которых рога сломаны и все служители исчезли; армии, слоны которых обратились против них; короли, предки которых скрылись в небесах и оставили их беспомощными перед гневом звезд – ни единая слеза не прольется сегодня ни о ком из них.
Но когда в руинах столь же ровных, как Помпеи, столь же пустынных, как Тимгад среди африканских холмов, вы увидите остатки карточной колоды, лежащие возле того, что уцелело из запасов магазина драпировщика; и фасад магазина и аккуратная комната в задней части оказались в равной нищете, как если бы никогда не было барьера перед прилавком с оборудованием и хорошего стола красного дерева с графинами на нем; тогда в шелесте бумаг, которые летают вместе с пылью по опустевшим этажам, человек слышит шепот Беды, говорящей: «Смотри; я пришла». Ибо под стенами, разрушенными бедой, и красной пылью, которая некогда была кирпичами, именно там остался наш собственный век; и мелочи, которые лежат на полу – реликвии двадцатого столетия. Поэтому на улицах Бетьюна задумчивая притягательность, которая таится во всех вещах, утраченных давно и безвозвратно, взывает к нам с настойчивостью, которая никогда не ощущалась в павших городах древности. Без сомнения, будущим эпохам тот век, который таится под руинами в Бетьюне, с тонкими, призрачными контурами на поверхности, будет представляться веком славы; и все же тем тысячам, которые некогда покинули улицы города, оставляя миллионы мелочей, этот век представлялся иначе: полным совсем другими обещаниями, не менее очаровательными, даже не менее волшебными, хотя слишком слабыми, чтобы История, занятая батареями и имперскими трагедиями, запечатлела их на своих скрижалях. Так что для них, что бы ни писали другие, двадцатый век не был веком стратегии, но состоял только из тех четырнадцати утраченных спокойных лет, вся память о которых погребена под завалами.
Тот слой камней и кирпичной пыли скрывает ушедший век столь же окончательно, столь же фатально, как слой кремня скрывает меловую вершину и отмечает конец эпохи и некой неведомой геологической катастрофы.
В Бетьюне только по мелочам, оставшимся на своих местах, можно определить, что собой представлял дом, или приблизительно описать людей, которые в нем обитали. Только по росткам картофеля, пробивающимся на месте тротуара и энергично цветущим под разбитым окном, можно определить, что разбитый дом рядом был некогда магазином зеленщика, откуда картофель выбрался, когда пришли для человека трудные времена, и увидел, что улица – уже не твердая и недружелюбная, а мягкая и плодородная, как первозданная пустошь; и картофель пустил корни и расцвел там, как его предшественники цвели до того, на другом континенте до прихода человека.
На другой стороне улицы, в пыли разрушенного дома, орудия труда показывали, где обитал плотник, когда так внезапно пришла беда. Это были очень хорошие инструменты, некоторые все еще лежали на полках, другие – среди сломанных вещей, разбросанных на полу. И далее по улице, на которой валялись все эти вещи, кто-то поднял большой железный ставень, который должен был прикрывать магазин. Изящная гравировка из раскрашенных ирисов обвивала его со всех сторон. Разве что у ювелира мог быть такой ставень. Ставень один остался в вертикальном положении, а весь магазин исчез.
И прямо здесь исковерканная улица заканчивалась, и все прочие улицы заканчивались разом. Дальше была только насыпь из белых камней и кусков кирпичей, которую окружали низкие, наклонные стены, и каркасы полых зданий; и сверху устремляла взор на посетителя одна старая башня собора, как будто все еще пристально смотревшая на конгрегацию зданий – высокий печальный наблюдатель. Среди кирпичей остались тропы, но больше не было улиц.
Над самым центром города парит ястреб, издавая свой клич, как будто он пролетает над пустошью и как будто эта пустошь принадлежит ему. Бриз, который несет его, открывает старые ставни и снова раскачивает их.
Старые, бесполезные петли стонут; обои шепчутся. Три французских солдата, пытающиеся отыскать свои дома, бродят по кирпичам и зарослям крестовника.
Это – Ужас Опустошения, не предсказанный пророчеством в каком-то невероятном будущем, не сохраненный на много веков при помощи папируса и камня, но павший на наше собственное столетие, на дома народа, подобного нам самим: обычные вещи, которые нам знакомы, стали реликвиями прошлого. Именно наш собственный век закончился в крови и разбитых кирпичах.
В Перонне остался один дом с крышей. И там в лучах лунного света стоял офицер, возвращавшийся из отпуска. Он искал свой батальон, который сменил дислокацию и был теперь где-то среди руин возле Перонна, или направлялся туда – никто в точности не знал. Кто-то сказал, что видел батальон на марше через Тинкур; сержант сказал, что в Брие. Люди, которые не знали, всегда были готовы помочь, они выдвигали предположения и даже доставали карты. Почему бы и нет? Они не выдавали никакой тайны, потому что ее не знали, они просто следовали естественной склонности солдата оказать всю возможную помощь другому солдату. Поэтому они предлагали свои варианты как старые друзья. Они никогда не встречались прежде, они могли никогда не встретиться снова; но Ла Франс знакомит вас, а пятиминутное знакомство дорогого стоит в месте, подобном Перонну, где все могло так сильно измениться за одну ночь и где все так напряженно на странном фоне руин. В таких местах ничтожные отрезки времени становятся очень ценными, пять минут кажутся по-настоящему долгим сроком. Срок и впрямь долгий, поскольку всякое может случиться теперь во Франции за пять минут в любой день. Пять минут могут стать страницей истории, даже главой, возможно, целым томом.
Маленькие дети с измазанными в чернилах пальцами много лет спустя могут просидеть целый час, пытаясь изучить и запомнить то, что случилось в течение пяти минут во Франции совсем недавно. Это в точности похоже на отражения, проскальзывающие в сознании в лунном свете среди обширных руин и тотчас предаваемые забвению.
