Дмитрий Петров - Силь

Дон крепко пожал протянутую руку Грахеля.

— Да, ты прав, — твёрдо сказал Дон. — Мы приведём подмогу, мы успеем.

— Скорее бы добраться до гор! — гном вскочил с места. — Через этот лес ещё топать и топать, сколько времени теряется…

— Топать? — удивился Дон. — Мы не будем больше топать. Мы поплывём. Тут неподалёку речка, ты не знал? Мы сделаем плот, и за день река нас отнесёт на такое расстояние, которое пешком мы не прошли бы и за неделю! Я хорошо представляю себе карту — река подходит к гномьим горам довольно близко, на расстояние дневного перехода. Конечно, там неподалёку проходят границы стран, оккупированных орками… но это — неизбежный риск.

— Дон, ты гений! Ты же нам неделю времени сэкономил, дружище! За это надо выпить! Держи, вот жареное мясо, а вот пиво — холодненькое!

— Действительно холодное! Откуда? У тебя что, карманный подвал в мешке имеется? — подмигнул ему Дон.

Гном оглушительно расхохотался, и Дон его поддержал, выплёскивая в смехе нервозность, оставшуюся от недавней беседы.

— Нет, подвал я захватить не додумался, — наконец гном смог выговаривать слова. — Просто там один орк был столь любезен, что угодил Ледяной Стрелой мне в мешок. Вот пиво и замёрзло, а нагреться ещё не успело.

— Какой заботливый орк попался! — заулыбался Дон.

— Схожу, наберу сухих веток, и поджарим ещё съестного, — в тон ему ответил гном. — Главное, не ошибиться, и не принять живую ветку за сухую… Кстати!

Грахель внезапно замер от ужасной мысли, посетившей его. Он медленно повернулся к Дону, невозмутимо уплетающему мясо, и спросил:

— А из чего мы сделаем плот? Ведь эльфы нам не позволят рубить деревья…

— Я не первый раз в лесу, — улыбнулся ему Дон. — И я знаю, что есть деревья, чья смерть… ибо эльфы верят, что деревья тоже живые — близка. Такие деревья эльфы разрешают срубить в случае нужды. Эх, я бы и сейчас занялся изготовлением плота, но в темноте боюсь перепутать умирающее дерево с обычным. Так что подождём рассвета.

— А не используют ли эльфы срубленное дерево как формальный предлог для нападения на нас? — озабоченно произнёс гном. — Особенно в свете того, что случилось между тобой и кое-кем из них…

— Надеюсь, что используют. Очень на это надеюсь, — в словах Дона отчётливо звучало мстительное предвкушение. — Ты ведь меня прикроешь, верно? — спросил он у гнома, и, дождавшись согласного кивка, продолжил:

— Так что нападение мы отразим, но оно даст мне отличный повод поквитаться кое с кем, без кого это нападение точно не обойдётся, — в металлическом голосе Дона звенела откровенная ненависть. — Ибо мы разговор с этим женишком ещё не закончили, ох, не закончили!

От ярости Элл стиснул зубы и едва удержался от искушения пронзить стрелой его спину.

— Ничего, — негромко пообещал эльф. — Сейчас мы этот разговор закончим.

Элл бесшумно выскользнул из кустарника и двинулся в обход поляны, выбирая себе новую позицию с противоположной стороны, лицом к лицу с Доном.

Гном и человек, ополоснув руки, сидели рядом, глядя на огонь. Грахель держал в руках бочонок с пивом и время от времени из него прихлёбывал, а Дон гладил струны лютни, что-то в ней подстраивал…

— Кстати, Дон, — виноватым голосом начал гном, — Когда я бросил лютню в огонь… я не хотел её сжечь. Я бы успел её выхватить из огня. Просто я не мог спокойно смотреть на твои страдания…

— Всё верно, дружище, — подмигнул ему человек. — Ты поступил совершенно правильно, и спасибо тебе за это. Душевную боль не нужно держать в себе, растравляя душу и отравляя рассудок. Её надо выплёскивать наружу — в бою, в свершениях… в творчестве.

Пальцы Дона пробежались по струнам, и по поляне поплыла чарующая и печальная мелодия. Казалось, всё живое замерло, и лишь напротив Дона, среди переплетения густых ветвей, показался чёрный наконечник стрелы. Он хищно подрагивал, готовясь отправиться в полёт, но первые слова зазвучавшей песни заставили даже пылающего яростью лучника немного помедлить:

Ты уже никуда не пойдёшь! — мелькнула у эльфа злая мысль, и он почувствовал, что готов к стрельбе. Недрогнувший наконечник стрелы уставился точно в сердце человека, тетива натянулась до предела…

Но вдруг что-то холодное коснулось шеи эльфа. Он скосил глаза и обомлел — это было лезвие эльфийского клинка. Элл принялся разворачиваться, медленно опуская лук.

Песня продолжала звучать:

Эльф обернулся и застыл. Перед ним, с мечом, не отрывающимся от его шеи, стояла Миралисса. Её глаза метали молнии, но при этом влажно блестели. И весь её облик дышал такой яростью, что Элл содрогнулся. Внезапно меч принцессы резким движением разрубил опущенный лук и вновь упёрся эльфу в шею. Из-под лезвия начали сочиться влажные капли, кажущиеся в ночной тьме чёрными.

— Руби, — тихо прошептал эльф. — Иначе я его всё равно убью, рано или поздно.

И Миралисса вдруг поняла отчётливо и страшно — убьет. А она убить Элла не сможет. Рука не повернётся. И ярость, пылающая в её душе, обернулась отчаянием.

— Не смей… — бессильно прошептала эльфийка, отшвырнула меч и повисла у него на шее, осыпая его лихорадочными поцелуями. — Я люблю тебя, я буду с тобой, я выйду за тебя замуж… Только не трогай… его. Не трогай! Не тронешь ведь? Не тронешь?

— Не трону, — пообещал эльф, и Миралисса закрыла глаза, изо всех сил вслушиваясь в звучащие слова:

Миралисса крепко обнимала Элла, словно боялась, что если она его отпустит, Дону не поздоровится. А из-под опущенных век, никак не желая прекращаться, катились слёзы. Миралисса слушала звучащую мелодию, стараясь запомнить, высечь на гранитной плите памяти строки, которые она слышит в последний раз. И ради звучания которых она бы пожертвовала всем. Она бы не только вышла замуж за кого угодно, она бы жизнь отдала, только ради одного-единственного: осознания того, что эти уста поют, эти глаза сияют, этот человек — живёт. Этот человек… родной… любимый… единственный. Миралисса чувствовала, что он навсегда останется в её памяти, а значит — и с нею. В памяти о самых драгоценных, самых главных мгновениях жизни. В памяти, в снах, в мечтах…