вниз. Но у него ничего не получилось. Мэй смотрела, как он пытается сделать это еще раз. – Ага, сам виноват. Тебе повезло, что у нас сохранился поводок Аполлона, иначе ты был бы уже далеко отсюда. – Она показала на его лодыжку. Вокруг нее был обмотан собачий поводок. Он скользил по нему взглядом, пока не увидел, что другой его конец держит Нельсон.
– Что со мной произошло? – шепотом спросил он.
Нельсон подался вперед и поцеловал ему руку.
– Ты, глупый человек. Глупый, удивительный человек. Ты паришь, потому что ничто больше не способно удержать тебя внизу. Но не беспокойся. Я держу тебя. И не позволю улететь. Не ожидай этого, Уоллес, и верь, что мы не отпустим тебя.
Аполлон обнюхал ногу Уоллеса и облизал ее, словно желал удостовериться, что Уоллес все еще здесь.
– Полагаю, – прошептал Уоллес, голос у него был тихим и сонным, – я все еще здесь.
Он поднял голову, и все вокруг потеряло значение. Мэй. Аполлон. Нельсон. Поводок, чайная лавка, то, что он не чувствовал под собой пола. Все это.
Потому что перед камином рядом с Хьюго стоял со склоненной головой человек. Он был красив, хотя щеки у него были впалыми, а глаза красными, словно он недавно плакал. Светлые волосы обрамляли лицо. На нем были джинсы и толстый свитер со слишком длинными рукавами.
– Камерон? – спросил Уоллес надтреснутым голосом.
Камерон поднял голову. И улыбнулся дрожащими губами.
– Привет, Уоллес. – Он отошел от Хьюго, вид у него был неуверенный. По щеке катилась слеза. – Ты… ты нашел меня.
Уоллес молча кивнул.
А потом Камерон чуть не до смерти задушил его в объятиях. Он уткнулся лицом ему в живот, потому что Уоллес поднялся в воздух, насколько позволял поводок. Теперь все было иначе, чем прежде. Никаких вспышек прожитой жизни не последовало. Камерон больше не был холодным. Его кожа лихорадочно горела, плечи дрожали. Уоллесу оставалось только осторожно коснуться руками его волос.
– Спасибо, – прошептал Камерон ему в живот. – О боже, спасибо тебе. Спасибо. Спасибо.
– Ага, – прохрипел Уоллес. – Да. Пожалуйста.
На следующий день «Переправа Харона. Чай и выпечка» не открылась. На окнах и на входной двери были ставни, свет был погашен. Приходившие выпить чаю и съесть булочек с огорчением обнаруживали, что дверь заперта, а в окне выставлена табличка.
ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ:
«ПЕРЕПРАВА ХАРОНА»
ЗАКРЫТА НА НЕБОЛЬШОЙ РЕМОНТ.
БУДЕМ РАДЫ ВИДЕТЬ ВАС ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ
ХЬЮГО И МЭЙ
* * *
Уоллес парил в нескольких футах над полом веранды и смотрел, как Аполлон носится сквозь чайные кусты, гоняясь за белками, не подозревающими о его присутствии. Он тихо засмеялся, когда пес, запутавшись в собственных ногах, повалился на землю, после чего встал и возобновил свое занятие. Уоллес почти не чувствовал на ноге поводок, которым его привязали к перилам, дабы он не улетел.
Он посмотрел на стоящего рядом с ним человека, плечи которого находились на одном уровне с коленями Уоллеса.
– А я уже и не помню, – сказал Камерон, – как был… скорлупкой. Мелькают какие-то воспоминания, но я едва успеваю разглядеть их, не говоря уж о том, чтобы запомнить.
– Это, наверное, к лучшему. – Уоллес плохо представлял, каково это – помнить, что был скорлупкой. В таком воспоминании наверняка было мало приятного.
– Два года, – прошептал Камерон. – Хьюго сказал, это продолжалось дольше двух лет.
– Ты не должен винить его. Он ничего не знал. Ему сказали, что ничего нельзя сделать, если кто-то…
– Я его и не виню, – отозвался Камерон. И Уоллес поверил ему. – Это был мой выбор. Он предупреждал о том, что может со мной случиться, если я убегу, но я был не в силах слушать его.
– Жнец попытался надавить на тебя и только все испортил, – горько проговорил Уоллес.
Камерон вздохнул:
– Да, но в этом нет вины Хьюго. Он хотел помочь мне, а я не позволял ему этого. Я был зол на все и вся. И думал, что найду способ покончить с этим. Других желаний у меня не было. И я будто получил пощечину, когда понял, что ничего не изменилось. Что это длится и продолжит длиться и дальше. Ты знаешь, каково это?
– Знаю, – сказал Уоллес и добавил: – Может, не так хорошо, как ты, но все равно знаю.
Камерон посмотрел на него:
– Правда?
– Думаю, да. Человеку очень важно чувствовать, что он продвигается вперед, даже если его сердце перестало биться. Что боль прорывается к нему даже через смерть. Я не виню тебя в том, что произошло. И не думаю, что кто-то стал бы тебя обвинять. И ты тоже не вини себя. Но ты должен извлечь урок из случившегося. И не позволить всему этому снова поглотить тебя. Хотя это проще сказать, чем сделать.
– Но посмотри на себя. Ты…
Уоллес рассмеялся вопреки стоящему в горле кому.
– Знаю. Но ты не должен беспокоиться по этому поводу. Думаю… думаю, ты помог мне научиться тому, чему я должен был научиться.
– Чему?
Уоллес смотрел на небо, откидываясь назад, пока не оказался почти в горизонтальном положении относительно земли. Мимо пролетали облака, белые и пушистые, они сами не ведали, куда летят. Он, освещенный теплым солнцем, поднял руки.
– Тому, что надо отпускать прошлое, даже если очень боишься этого.
– Я зря потратил столько времени. Зак, должно быть, сердится на меня.
– Ты скоро выяснишь это. Ты любишь его?
– Да. – Это было сказано с такой осязаемой яростной убедительностью, что Уоллес почувствовал ее вкус в своем горле, последние всполохи огня, теплящегося и искрящегося.
– И он тебя любит?
Камерон рассмеялся сквозь подступившие к глазам слезы:
– До невозможности. Со мной было не так-то просто иметь дело, но он заливал светом все худшее во мне. – Камерон повесил голову: – Мне страшно, Уоллес. Что, если уже слишком поздно? Что, если я слишком задержался?
Уоллес посмотрел на Камерона. Тот не отбрасывал тени. Ни у кого из них тени не было, но это не имело значения. Они были здесь. Они были настоящими.
– Да что такое пара лет перед лицом вечности?
Камерон шмыгнул носом:
– Ты так считаешь?
– Да, – сказал Уоллес. – Я так считаю.
* * *
Весь остаток дня время, казалось, шло неравномерно. Бо`льшую его часть Хьюго провел с Камероном. На какой-то короткий момент Уоллес почувствовал жгучую ревность, но не стал ничего предпринимать. Камерон больше нуждался в Хьюго, чем он.
– Ну и как оно? – спросила Мэй. Они были на кухне, Мэй расхаживала
