Она почти не видела, что делает. Разгребает ломкую перемороженную солому, ощупывает одеревеневшее бедро, подсовывает под него дощечку, накрывает другой, и обматывает, обматывает бесконечной лентой полотна.
Сколько раз ей приходилось делать это. Вправлять вывихи, бинтовать раны, унимать кровотечения.
Сначала очень больно, потом… тоже больно, а потом, потом, потом — боль проходит.
Забинтовать покрепче… и хорошо будет.
Покрепче.
Спи, мой хороший.
Сука, беззвучно сказал демон за ее спиной.
Железные прутья покрылись холодной моросью, оковы почернели от влаги, и вдруг стало очень темно.
— Смотри-ка, растаяло! — удивился Элспена. — Хорошо же вы молились, святой отец.
Ласточка неловко спрыгнула с телеги. Рыцарь подхватил ее под локоть и что-то проговорил, Ласточка не поняла. Земля ворочалась под ногами и норовила встать на дыбы. Оглушающе шумели сосны. Потом оказалось, что Элспена сует ей в руки фонарь, а сам поворачивается, чтобы закрыть замок.
Капеллан, нагнувшись, тронул Ласточку за плечо.
— Иди к огню, — велел он мягко. — Тебя теперь саму отпаивать надо.
Она послушно кивнула и пошла — к костру и мимо костра, к другим кострам и мимо них, мимо шатров, мимо людей, мимо покойницких телег, в тьму, которая и тьмой-то перестала быть.
* * *
Ночь разомкнулась, посторонился лес, Ласточка увидела беззвездное небо, перья облаков, и луну, круглую и большую, в темных проталинах, словно ребенок забавлялся, прижимая пальцы к заиндевевшему окошку. Поставила ненужный фонарь под куст и пошла дальше, не зная, куда себя деть.
Чудовы Луга покрывал светлый туман, такой ранним летним утром можно видеть на полях. Зеленоватые огни светились в нем, и тонкой вязью в тумане проступали стебли молодой, еще не зацветшей травы.
Лошадь, сивая, пузатая, с млечно белым хвостом, бродила среди деревьев, глубоко продавливая мох и палую листву, пофыркивала, пила слоистый туман.
Луна освещала ее полосами, и деревья ложились длинными тенями.
Демон подошел и встал за левым плечом.
Ласточка упрямо смотрела в сторону болот.
Ты отняла у меня сына, женщина, сказал демон. Гори в аду.
Ласточка засмеялась, зло и обидно.
— Ах, Дарге, — сказала она. — Дарге, Дарге…
Дарге Дорхан.
Она почуяла, что полуночная тварь дернулась за ее спиной.
Знаю, как тебя зовут, Дарге, убийца своих сыновей.
— Этого ты не убьешь. Не выйдет. Я…
Я сама убила его.
Ей было все равно.
Но старый лорд Чудовых Лугов стоял молча, не слышно было даже дыхания.
Луна в черном небе звенела тоненько, как звенят толкунцы над озером в жаркий день.
Рыжий огонь фонаря, покинутого на краю топей, вдруг вздернулся вверх, закачался, будто обретя волю и крылья.
Кто-то поднял его и теперь шел по пологим, поросшим обманной травой болотным кочкам, которые не сдержат человека.
Этот кто-то хромал, сильно припадая на правую ногу, свет фонаря раскачивался по дуге, глазам стало больно. Еще один огонь затеплился совсем далеко, такой же живой и рыжий. И еще один. И еще. Целая цепочка протянулась.
— Знаешь что, Дарге Дорхан, — сказала Ласточка. — Отвези меня домой. Устала.
Забредшая в болото кобыла подняла голову, раздула ноздри.
Она чуяла зимний холод, поднимающийся со дна ручьев, медленно зреющий в стеклянистом воздухе.
Встанут подо льдом реки, смертный сон скует землю.
Но не навсегда.
Не навсегда.
Дорога уходила все дальше, ровная, вымощенная плитами — по ней было легко шагать. Чтоб не тревожить ногу, Кай выломал себе палку в зарослях орешника.
Вдалеке, почти у горизонта, не отдаляясь, но и не становясь ближе, горели огни незнакомого города.
Дорога очевидно вела к нему — вечером, когда опускались сумерки, на обочинах, в каменных чашах вспыхивало яркое пламя, цепочка огней, не дающих сбиться с пути.
Оно горело и днем, только казалось бледным и прозрачным на фоне небесного кобальта и рыжей осенней листвы.
Вечером он разжег костер в укромном закутке, между кустами шиповника, ежевики и оплетенной хмелем и диким виноградом руиной стены, врастающей здесь в землю с незапамятных времен.
Камень, нагревшийся за день, потихоньку отдавал тепло. У самого подножья стены, в сухой траве, путались кустики земляники — ягоды и цветы одновременно.
Ворох багряно-красных георгинов соперничал яркостью с пламенем костра.
Ежевика созрела, а жасмин еще только-только начинал цвести.
Сквозь роскошный золотой ковер палой листвы беспечно пробивались анемоны и гиацинты.
Казалось, что так и должно быть.
Кай покопался в сумке, добыл котелок, принес воды, поставил на огонь. Бросил в воду горсть вяленого мяса, добытый тут же дикий сельдерей, перья лука, листья щавеля, кислицу и несколько клубней ятрышника.
Лиловые, собранные в кисти цветы он положил рядом, просто чтобы смотреть. Из-за руины прилетало с теплым током воздуха благоухание ночных фиалок.
Суп побулькивал, ворковал что-то на углях. Кай подумал и добавил соли.
Пока он возился с едой, в ветвях зашуршало и сквозь листву просунулось узкое скуластое лицо.
— Ну и что ты там сидишь? — спросил Кай.
Он почуял чужое присутствие, еще когда начал разжигать костер.
— Ты чей? — пришелец попался любопытный.
— Я… — Кай не знал, что ответить. — Ласточкин.
— А мою маму Голубка звали.
— Ты иди к огню, — сказал Кай. — Темнеет.
Пестрый, как сорока — черные у корней, а дальше наполовину белые пряди — юноша выбрался из колючих кустов и вступил в круг света. Глаза у него оказались огромные, раскосые, темные, как две полыньи.
Кай молча подвинулся, давая место сесть.
— Так что, — спросил пестроволосый, принюхиваясь. — Где твоя Ласточка? Это она сделала? Человечью еду? Неплохо пахнет. А я тебя знаю. Что это у тебя на лбу намалевано?
Кай невольно потрогал смоляную метку. Она так и не оттерлась, словно вьелась навсегда. Ну и ладно.
Гость тоже оказался меченым: змеиная чешуя вилась по запястью, затекала под рукав рубахи — черно-синий, кажущийся выпуклым узор. Знакомый… такой знакомый.
Когда он произносил слова — тягуче, нараспев, словно вслушиваясь в непривычное плетение речи, то мелькали клыки, чуть выступающие из-под верхней губы.
— Да ну, — сказал Кай. — Я сам сварил. Делов-то.
И когти у пришельца острые, темные, словно краской покрытые.
Занятный.
— Ты — дролери?
— Шмолери, — ответ ничего не прояснил. — Что, страшно?
