Ознакомительная версия.
Любого из них прямо сейчас можно поздравлять с дебютом. Но никто не спешит радоваться – все смотрят на Ковича, а зал за неверной стеной занавеса молчит…
Раман прошел на сцену, к замершей, впавшей в оцепенение Лице, к Алеришу, приподнявшемуся на локте; на скуле у парня кровоточила ссадина. Когда это он успел упасть?..
Он обнял их, обнял двумя руками – в этот самый момент зал завопил так, что даже бесстрастный ведущий изумленно поднял голову.
Аплодисменты. Свист. Крики «Браво», крики «Слава», вопли «Нельзя», «Позор»… Раман поймал вопросительный взгляд ведущего – и кивнул, и ведущий что-то негромко буркнул в микрофон, и занавес пошел расходиться, и первыми, кого увидел Кович в ликующем, негодующем, лезущем из шкуры зале, были высокий парень с телекамерой и Павла Нимробец, неподвижная среди бури, то и дело закрываемая чьими-то спинами – неподвижная, оцепеневшая Павла.
Прожекторы слепили, не давая разглядеть как следует происходящее в зале; он стоял посреди сцены, Лица висела на нем, как сдувшийся воздушный шарик, Алериш опирался на его локоть – в какой-то момент Раману показалось, что все это – и портал, и кулисы, и колосники, и сама крыша – висит на нем, держится на нем, не упасть бы…
Алериш теребил край красного шелкового шарфа и пытаясь выдавить улыбку – хотя Раман строго-настрого внушал ему, что улыбаться во время поклона не нужно, даже нежелательно…
– Вот и все, – сказал он Лице. – Молодец.
Она снова заплакала – на этот раз без слез.
Надо было что-то сказать публике – о дебютах, о молодых актерах – но Раман знал, что не выдавит сейчас и слова. Занавес закрылся и раскрылся опять, и закрылся снова, и снова, и еще… Публика ногами вскакивала на сидения. Откуда-то приволокли корзину цветов – хотя Раман человеческим языком просил не приносить цветов на ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ПРОГОН!..
Это премьера, сказал он себе сухо. И поднял глаза – туда, где в бельетаже стояли, аплодируя, люди в изысканных темных костюмах.
– Кассета?!
Павла схватила его мертвой хваткой за рукав. Потом выпустила; сказала, почему-то глядя вниз:
– Да.
– Что «да»?
– Это… – она подняла глаза, и он увидел, что они красные. – Это… да. Это… лучше, чем «Девочка и вороны».
У него не было времени, чтобы оценить ее комплимент.
– Кассету!..
– Ее же перегнать… она же…
– Кассету, мне, сейчас.
Оператор, высокий парень по имени, кажется, Сава, удивленно вскинул брови:
– Кассета – собственность телестудии.
– А спектакль – моя собственность! – рявкнул Раман, одновременно стряхивая с плеча и рукавов чьи-то назойливые, жаждущие общения руки. – Кассету – или я вам камеру разобью!!
Наверное, на лице Рамана читалась эта его готовность не только камеру, но и самого Саву размазать по стенке; парень мигнул и недовольно посмотрел на Павлу:
– Отдать? Вы так договаривались?
– Отдай, – сказала Павла быстро. – Мы потом возьмем и перегоним.
Парень пожал плечами.
Они стояли в центре человеческого водоворота, они были центром его, потому что к Ковичу лезли и перли со всех сторон, протягивали ладони и микрофоны, и какие-то цветы, и какие-то слова; взяв в руки массивную профессиональную кассету, Раман как-то сразу понял, что Павла права, что эта кассета не влезет в обыкновенный магнитофон, что ее нужно срочно размножить, перегнать…
Он судорожно оглянулся, будто боясь увидеть за спиной рассеянное и благожелательное лицо господина Тритана Тодина.
Его страх был напрасным. На окружавших его лицах были восторг, возмущение, преклонение, даже страх; ни одного рассеянного вежливого лица.
Вероятно, обладатели таких лиц сейчас рассаживаются по машинам. Чтобы в офисе Триглавца, в спокойной обстановке, вдоволь посудачить об общественной нравственности.
* * *
У крыльца охранник, привезший Павлу из театра, передал ее из руку в руки другому – тому, что присматривал за домом. Павла прошла к себе, на ходу стягивая одежду, сдувая падающие на глаза пряди; ванна наполнилась в течение пяти минут, Павла ухнула в воду, безжалостно забрызгав кафельный пол водой и пеной.
Ее тело было горячим и легким. Вся жизнь казалась ярким, безмятежным пятном посреди пестрой палитры, и, глядя на собственные белые колени, круглыми островками поднимающиеся над водой, Павла думала о море, пальмах и далеких берегах.
Потом ей вообще расхотелось думать. Всякие мысли потеряли свой смысл – она была по уши полна ОЩУЩЕНИЯМИ.
Почему спектакль с трагическим финалом, действо, заставившее ее бояться и плакать, – почему он оставил по себе такое светлое, счастливое воспоминание? Летящий по памяти шлейф? Желание любить?
Ей захотелось, чтобы поскорее вернулся Тритан.
Ей совершенно искренне этого захотелось – но с этого момента ее существование потеряло былую безмятежность. Она вылезла из ванны, досуха вытерлась Тритановым клетчатым полотенцем, накинула халат и прошла в комнату, к телефону.
В кабинете Ковича никто не брал трубку. На мгновение Павле захотелось очутиться там – в театре, где по традиции накрыты столы, где празднуют колоссальный дебют, где все счастливы и шатаются от усталости…
Она набрала рабочий телефон Тритана. Вежливая девушка – интересно, что девушки все время меняются – сообщила ей, что господин Тодин на совещании.
Павла позвонила Стефане и взялась подробно рассказывать ей о премьере – но в этот самый момент где-то на заднем плане заверещал Митика, и Стефана тоже завопила, обещая отдать сына обезьянам на воспитание, и разговор пришлось прервать по техническим причинам…
Потом она задремала на диване, поджав под себя босые ноги.
Тритан вернулся в сумерках. Тритан постоял в дверях, не включая света, Павла проснулась от одного только его присутствия.
– Это ты?
Он наконец-то щелкнул выключателем, и Павла увидела его лицо.
И рывком села на диване.
* * *
Раман запретил праздновать генеральный прогон, как премьеру. Завтра, сказал он заведующему труппой, активисту всяческих праздников и отмечаний. Торжество будет завтра, сегодня всего лишь рабочий момент…
Замечаний он делать не стал. Поблагодарил всех, еще раз поцеловал Лицу и уехал домой.
Потому что сидеть в кабинете и прислушиваться к телефону у него не было сил. Если он понадобится – отыщут и дома…
В спальне еле слышно пахло Лицыными духами. В комнате слоями лежала нетронутая пыль; Раман уселся в кресло и положил на стол перед собой громоздкую трехчасовую кассету.
Возможно, у него мания преследования? Возможно, ничего не случится, егерь Тодин вволю натешится его трепыханиями и завтра явится поздравить с премьерой?
Ознакомительная версия.
