Ознакомительная версия.
– Входите! – крикнул он. Вряд ли крик получился хоть сколько-нибудь звучным.
Тот, кто звонил у двери, воспользовался приглашением и вошел. И по шагам его, широким и мягким, Раман понял, что никакие хохотушки из «Скорой» тут не при чем.
– Раман? Это я.
Кович приподнялся в кресле – но тут же опустился обратно.
Вот как. Пришел поставить точку. Увидеть его слабость, увидеть трясущиеся руки, может быть, если повезет, даже и слезы…
Егерь.
Темная фигура в дверях перегородила свет, падающий из кухни.
– Раман? Я пришел сказать, что вы великий режиссер.
Кович молчал.
Надо было попросить хохотушек оставить открытой форточку. Тогда предательские запахи больницы выветрились бы скорей.
– То, что вы сделали… это великий спектакль. Вы талантливее самого Скроя… Хоть его зовут Вечным драматургом. Вы поставили вечный спектакль.
– Издеваетесь? – спросил Раман хрипло. Тот, что стоял в дверях, покачал головой:
– Нет. Если бы ваш спектакль был бездарен… ну, ординарен хотя бы. Ну просто удачен… он имел бы право на жизнь.
На улице пели. Шли, вероятно, обнявшись, веселые студенты и пели, пели, горланили…
– Все, что родилось, – сказал Раман через силу, – имеет право на жизнь.
– Кроме тех случаев, когда оно несет в себе смерть.
Раман поймал его взгляд. Тритан смотрел на коробку кассеты, сиротливо лежащую на краю стола.
– Искусство, – сказал Раман яростно, – не может нести смерть.
Песня под окнами отдалялась и отдалялась, чтобы там, где-то уже на соседней улице, взорваться смехом и девчоночьим радостным визгом.
Человек, стоящий в дверях, поднес к глазам циферблат часов:
– У меня мало времени. Пять минут.
– Зачем вы пришли?!
– Чтобы кое-что вам сказать.
Тритан чуть отступил – желтая полоска света, пробивающегося из кухни, легла ему на лицо.
– Я пришел сказать вам, Кович, что вы гениальный режиссер. Я пришел сказать, что вы жалкий самовлюбленный эгоист. Слепец, прущий напролом. Я прекрасно понимаю, что вы сейчас испытываете – но мне вас не жаль. Я хочу, чтобы вы знали: своим спектаклем… я же просил, я же предупреждал!.. своим спектаклем вы, кажется, погубили Павлу.
Стало тихо. Не шумели под окнами, и даже сорняки, разросшиеся за лето в цветочных ящиках на балконе, не шелестели под первым осенним ветром. И молчал поселившийся на кухне сверчок.
– Вы реализовались, – сказал Тритан шепотом. – Вы сделали это, вас есть с чем поздравить… Вы заставили их думать о Пещере, о том, какая Пещера гадкая и страшная… Вы никогда не видели, как тысячи людей прут друг на друга, стенка на стенку. Как взрываются… бомбы, и летят в разные стороны руки и ноги, виснут на деревьях… Война… Вы такого слова… не осознаете. И уж конечно вы не представляете, как это – на сто замков запирать двери, ходить по улице с оглядкой, входить в собственный подъезд, держа наготове стальную болванку… Каково это бояться за дочь, которая возвращается из школы. И ничего, ничего с этим страхом не сделать. Вы никогда… Вы заставили добрых зрителей плакать о бедных влюбленных и бояться злого егеря, а ковровое бомбометание?! А ядерные боеголовки?! А миллион влюбленных, истребленных в течение дня?! А ямы, где по колено воды, где людей держат месяцами? А «лепестки»… Когда идешь по черному полю, и трава рассыпается у тебя под ногами, с таким характерным… треском…
Раман проглотил слюну.
Тритан Тодин стоял в дверях, хотя ему не так просто было удержаться на ногах. Раман никогда не думал, что егерь может испытывать подобные чувства.
Стоящий в дверях человек увидел его реакцию. Губы его растянулись в подобие усмешки:
– Да, удивляйтесь. Удивляйтесь, господин Вечный Режиссер.
– Что вы говорили о Павле? – спросил Раман хрипло.
Улыбка Тритана превратилась в оскал:
– Павла… Обстоятельства сложились таким образом, что сам факт существования Павлы… есть угроза современной цивилизации. Сегодня, в отсутствие координатора Охраняющей главы, мне удалось добиться отсрочки… Потому что Охраняющая и Познающая тянут, как обычно, в разные стороны. Потому что сегодня меня еще слушали… Но завтра…
– Только троньте ее, – сказал Раман, вдруг ощутив в себе достаточно силы, чтобы подняться из кресла. – Пусть только ее тронут, сокоординатор, и я…
– Дурак вы, – сказал Тодин тихо. – Во-первых, после сегодняшнего я уже не сокоординатор. Во-вторых… что вы знаете о вакуумной бомбе, сааг семь тысяч-прим?!
На какое-то мгновение Раману показалось, что Тодин рехнулся.
– Что? – переспросил он механически.
– Сааг семь тысяч-прим, – устало сказал Тритан, – это ваш идентификационный номер в базе данных… в большом компьютере Триглавца.
Снова стало тихо, но осенний ветер на этот раз осмелел, и сорняки в цветочном ящике зашелестели негромко и сухо, как бумага.
– Где Павла?! – резко спросил Кович.
Тодин отвернулся:
– О Павле следовало думать раньше. И вам, да и… Но если б я знал, что это будет ТАКОЙ спектакль! Я не остановился бы перед тем, чтобы поджечь весь ваш… театрик…
Он повернулся и двинулся к выходу – опрокидывая на ходу какие-то табуретки, коробки, давно заполонившие безнадежным хламом просторную прихожую Рамановой квартиры.
Раман хотел кинуться следом – но у него подкосились ноги. Врачицам-хохотушкам из «Скорой» следовало вколоть ему что-нибудь поэффективнее.
* * *
Тритан вернулся, как и обещал, к полуночи; в четверть первого пришла машина, а еще спустя пять минут затрезвонил телефон, и, вероятно, сообщение было радостным, потому что машина ушла в ночь несолоно хлебавши, а Тритан, к которому ненадолго вернулось обычное расслабленное состояние, обнял Павлу и прижал ее к себе так, что чуть не хрустнули ребра.
– Мы не поедем? – спросила она, полузадушенная.
– Мы поедем завтра, – сказал он рассеянно. – Или даже послезавтра… А может быть – чем черт не шутит? – и вообще не поедем… Давай спать.
Но спать не пришлось.
Они очень долго лежали в темноте, взявшись за руки; у обоих не было сил на любовь, оба не могли уснуть.
– Выпьем микстуры? – предложила Павла шепотом.
– Выпьем, – тоже шепотом согласился Тритан. – Только давай не микстуры, а вина…
Павла радостно согласилась, Тритан поднялся, полез в шкаф и нашел там коробку длинных, как сталактиты, витых зеленых свечей:
– Устроим себе «Ночь»… Ресторанчик «Ночь», ты помнишь?
«Что мне нравится, Павла, так это возможность свободно обращаться со временем суток. Посидел среди ночи – выходишь в день или вечер…» – «А, извините, который час?» – «Полседьмого. Вы спешите?» – «Нет…»
Жаль, подумала Павла, что нельзя выйти отсюда, из этой ночи, в день или вечер. В солнечный день три месяца назад… Или год… Или, по крайней мере, год спустя…
Ознакомительная версия.
