Пряжа Пенелопы - Клэр Норт

это колотится сердце,

такое сердце,

которое трескается, и трескается, и трескается, и все же, как древней драгоценной амфоре, что передают из поколения в поколение и подклеивают мокрой глиной, она не позволит ему расколоться, пусть даже оно разбито и восстановлению не подлежит.

Это грохот ее ног по деревянным мосткам, когда она выбегает на пристань, почти задыхаясь, почти потеряв рассудок, это ее вопль «Телемах!» – а за ней, опоздавшие, сонные, сбитые с толку, плетутся ее служанки и стражники, пытаясь понять, что за безумие вдруг обуяло их царицу.

– Телемах! – зовет она, но его корабль уже выходит из гавани, весла медленно и ритмично бьют по волнам, и он стоит на носу и не слышит ее. Афина смотрит с небес, качает головой и отворачивается.

– Телемах! – пронзительно кричит Пенелопа, и сила уходит из ее ног, она падает на землю, и наконец, обхваченная руками своих служанок, видящая, как ее сын уплывает в ночь, Пенелопа, жена Одиссея, царица Итаки, рыдает.

Я поднимаю взгляд на Олимп, смотрю на своих братьев и сестер: кто из них первым ответит на крик несчастной женщины? Ведь в этот миг весь обман разбит, все лукавство рассеялось. Она лгала, она все это время лгала – Пенелопа все же была матерью, она была женщиной с живым сердцем, видите, как она вас всех провела, убедила вас, что она просто царица? Но боги спят: или пьяны, или развлекаются где-то. Афина летит на крыльях орла за уплывающей тенью Телемаха. Артемида купается в лунном свете. Мой муж спит в пьяном бесчувствии, обхватив задницу какой-то нимфы. Арес подглядывает за тем, как умащивает свое тело маслом запретная для него Афродита. Аполлон бренчит на лире. Посейдон бесплодно бьется в берега Огигии. Только Аид шевелится, услышав крик Пенелопы, со скрежетом приоткрывает один глаз, чтобы посмотреть, что за смертное отчаяние беспокоит его, но, не найдя его достаточно значимым, снова засыпает.

Но ее голос услышали те божественные и бессмертные, которые летают над землею.

Три старухи, полные древнего пламени, которые сейчас вьются вокруг постели спящего Ореста, слышат ее вопль на ветру, кувыркаются, приходя в восторг от ее бессилия и исступления, хихикают над ее отчаянием и облизывают губы, чувствуя на них соль ее слез.

– Телемах! – хихикает одна.

И:

– Телемах! – изображает вторая.

– Мой милый сын, – шепчет третья, слизывая кровь из-под когтей на ногах. – Мы идем, мы идем.

Потом они видят меня.

Затем смотрят наверх.

Даже я, царица богов, не брошу им вызов, потому что они такие же древние, как сами мойры, а воля их выжжена пламенем на тяжелой земле.

Эринии распростирают крылья над морем и островами; они ткут полотно из крови матерей и криков девственниц, они вдоволь пьют из разбитых сердец и братоубийства, они хохочут, они поют, они плюются кипящим дождем. «О великолепная свобода! – кричат они. – Наконец-то мы выпущены на волю пролитой на землю кровью матери! Вызваны из Аида местью, безумием и жестоким отчаянием!» Моря заалеют кровью женщин и героев, прежде чем они закончат свою работу.

В Микенах Орест вскрикивает во внезапном страшном сне, хватаясь за лоб, где его голову должно стягивать золото.

В Спарте – губы покраснели от вина, а язык – от чего-то еще более красного, – спит Менелай, выряженный в украденный хитон мертвого троянского царя.

Электре кажется, что она слышит голос матери, поющий в темных галереях дворца песню из другого времени, но мать превращается в пыль на сквозняке, когда Электра пытается догнать ее. Одиссей смотрит на высеребренное море; Клитемнестра проводит пальцами по забывчивым водам реки проклятых.

А на Итаке плачет на краю моря Пенелопа, простирая руки вслед кораблю, который уносит от нее сына.

Телемах стоит на носу своего корабля, устремив взгляд в далекий горизонт, а в вышине, одетые в полночь и тень, появляются эринии.