Но когда Анаиэль опустил случайный взгляд на левую руку, его глаза потрясенно воззрились на сплетенные цветы адониса, выписанные витиеватыми и узорчатыми чернилами на коже, начиная от запястья, протягиваясь переплетающимися, как лозы и кроны линиями до локтя, вытягиваясь к предплечью, обвиваясь кольцами у плеча и припадая к груди, где билось сердце. Вечное клеймо и отметина, которую не стереть ни одной силой, даже всевластному огню не поглотить эти чернила, когда от умирающей плоти останется лишь прах, и краска замрет в песках, замарав чернотою белые песчинки, застывая под землею.
Он мягко вдохнул, стискивая руками уши и закрывая глаза, но даже так, Анаиэль отчетливо мог слышать журчание стремительных вод, протекающих между обложенными разгоряченными на солнце белыми плитами искусственного русла. Его пальцы прикасались к черным символам со странной смесью страха и затаенного возбуждения. Он никогда прежде не думал, что будет женат. Он не мог себе такого позволить, пока…
Сердце больно закололо при этой мысли, словно леденящий искривленный коготь врезался в плоть. Мужчина спустил ноги на каменный пол, выложенный голубой лазурью, пытаясь отыскать в дебрях темного сознания ответ, но как только стопы коснулись теплого камня, мужчина позабыл то, что томило его. Странное чувство, словно позабыл и утратил нечто ценное. Шелковые черные штанины волоклись за его шагом, когда он спускался в просторную залу, ведущую в сад, попутно набрасывая на плечи темный кафтан.
Он остановился возле бьющего высокого фонтана, вдоль нежно-розоватой мраморной кромки которого, вились лозы винно-красной розы, и на полных бутонах поблескивали мелкими кристаллами капли воды. Мужчина долго всматривался в свое отражение, оперевшись ладонями о каменный парапет, но как бы он не старался достичь своих воспоминаний, они ускользали от него, как вода, утекающая из-под сложенных ладоней. Знакомое лицо в зеркальной ряби, но он знал, что правую бровь должен пересекать короткий белый рубец, оставленный костяным кинжалом, а волосы должны были со временем выгореть на солнце, потеряв свой темный каштановый отлив. В отдалении раздались шаги, и он невольно обернулся, застилая вытянутой рукой ярко бьющий в глаза свет. И сквозь дамастовые и газовые занавеси, легкие, как ветер, плывущие облака, спадающие мягкой волной с арочных проходов балконного холла, вошла женщина удивительной красоты. Анаиэлю подумалось, что весь мир застыл, а время остановилось. Он перестал дышать, все еще сжимая сильными пальцами мокрый камень, не чувствуя боли в костях и кровоточащих пальцев, стиснувших Ему подумалось, что он мог бы укрыть белоснежную кожу жемчугом. И его пальцы неумолимо жгло от желания прикоснуться к курчавым светло-золотистым локонам, стекающимся ниже поясницы, словно облик света воплотила она в своем образе. Он был проклят в тот же миг, как увидел ее тогда, в стенах запретного города, прикасаясь пальцами к влажным губам и костяшками пальцев проводя вдоль шелковых бровей.
Платье из белого атласа и простой, но изящной золотой каймой, обтекало тонкую талию и упругие бедра, будто пеплум древних богинь, но в каждом движении сквозила невинность, щемящая сердце нежность, и вся любовь мира соединилась в сияющих изумрудных глазах, смотрящих на него с самозабвенным теплом и обожанием. Ее кожа была белее рисовой пудры и вышитых серебряными двойными нитями цветов аконита на аксамитовой ткани. Легкий румянец накрыл ее щеки, когда она вплотную подошла к нему, а он не желал произносить ни слова, боясь разрушить сладостное забвение.
— Анаиэль, — тихо вымолвила она, когда создание неба прикоснулась заклейменной священными рунами рукой к его длинным волосам, заправляя выбившуюся прядь из заплетенной косы. Его имя в ее устах звучало музыкой жизни, и он словно смог наконец-то раскрыть глаза, хотя в груди все еще ныло и болело сердце, что-то внутри него умирало и кричало, разрывалось на части. Но он не слышал, продолжая зачарованно взирать на любимое существо, чей облик хранился в нем со времен начала мира, еще до рождения, и останется витать в воздухе, которым он повелевает, когда отмеренный срок жизни истечет с последним вздохом. И в смертных обителях богов, он отыщет ее вновь, осыпая поцелуями и преклоняясь, отрекаясь от свободы, молча терзаясь расставанием.
Мужчина не желал просыпаться от гибельного видения. Пусть все мироздание пойдет прахом, пусть все пылает и горит от рук тьмы и бездны, призраков смрадных, лишь ради этого мгновения он был рождения, ради этой женщины он положит мир к ногам и исторгнет вздох.
— Что с тобой? — несмело прошептала она, всматриваясь в его озадаченные и удивленные черты, задумчивый взор, опуская теплые руки на оголенную кожу, в место, где стучало его сердце. И от ее прикосновения его прожгло, как опаленной сталью.
— Иветта, — прошептал он, рождая дыханием слово и звук, ответно прикасаясь к ее прекрасному и изумленному лицу. Он страшился притронуться к воплощению света, но противиться неугасающему желанию не мог. Невозможно устоять перед жаждой, воздухом и теплом — противное являло собой самоубийство. Пальцы коснулись скул, нежно очерчивая линию до самого подбородка, и задержавшись на теплой бархатной коже, он опустил руку, заглядывая в морские волны ее глаз. И песнь немолчную цикада воспевает, когда полыхающее, жадное солнце обтекало мягкие линии женского лица, которые он запечатлевал в своей памяти, в надежде томиться по ночам отрадною грезою.
— Это ты? — шептал он, всматриваясь в родное и любимое лицо, глаза, что наполнялись болезненной нежностью. Ее кожа была такой светлой, как бесплотные облака в царствовании луны, и даже легкий загар пламенного солнца, не смог сокрыть совершенную белизну, а ее волосы, как мерцание углей красных лампад и медовая капля на лепестке снежного ириса.
Она одарила его улыбкой, и в тот же миг, он стал ее рабом, и ныне умерла свобода, и он воздал бы белые лилии к ее ногам, принимая жадные оковы, пьющие кровь из его тела, забирая волю. В его мире не было ничего кроме нее. Анаиэль почувствовал себя ничтожным существом, подумав, что в мире существовало что-то другое, кроме нее. Безумием был охвачен разум, ибо она его мир и душа, и сердце, плоть и кровь. Одно лишь слово, и ради нее он сгинет, канет в пелену огня. И его кровь будет протекать по ее венам, если таково будет ее желание. Его пронизывало до самых чресл небывалое ощущение покоя, он вступил в обетованный рай, где земля напоена молоком и медом, но в самой сердцевине сердца вскипал огонь, противясь представшему блаженству.
— Ты сам не свой, — прошептала она, и глаза ее потеплели, и он не мог налюбоваться, как преломляется свет в изумительных очах, в мутно-бирюзовой глубине которых, он видел свое отражение. Если бы небо пало на землю, и звезды сокрушились с небесного полога, то в мире осталось бы две звезды — ее изумрудные глаза. Прикосновение ее рук к его пальцам было схоже с ласкою дождя на лепестках мальвы.
