— Прошлым вечером ко мне приходил твой учитель истории, сетуя, что ты желаешь заниматься только тогда, когда захочешь. Это не первый раз, когда мне говорят о твоей невоспитанности и гиблой прилежности, — мягко говорила женщина, спокойно сложив руки перед собой, и на ее же слова в дальних комнатах сквозь украшенные пестрой резьбой деревянные двери, послышался очередной звон бьющегося стекла, отчего плечи мальчика чуть вздрогнули, и он неловко переступил с ноги на ногу, вытягивая губы. Раздалась непристойная и непозволительная брань челяди за высокими и массивными деревянными дверьми, за которую они могли поплатиться хорошим жалованьем или быть высеченными на главной площади на глазах у нескольких тысячей подданных.
— Я могу все объяснить, матушка, — с уверенностью подавив страх, произнес он, смело поглядывая в сторону Анаиэля, словно пытаясь отыскать спасение в бесстрастном выражении лица мужчины, но быстро отвел взор, жмурясь от яркости солнца. И он смог различить то же заветное стремление, уверенность, которые замечал в себе, когда на каменные столы к нему подносили на носилках раненых солдат.
— У меня хорошая память, — резво ответил он, впиваясь пальцами в золотые обручи сферы в руках, — и я с легкостью смогу заучить любую поэму или произвести вычисление высоты любой дворцовой башни столицы по опадающей на землю тени. Но мне не приносит удовлетворения сложные математические подсчеты, которые не привнесут пользы в мое образование или тексты старых законов павших городов, чьи управленческие системы изжили себя и больше никогда не придут, — с чувством воскликнул ребенок, и связки золотых браслетов на его запястьях, полыхнули огненным заревом. Упрямый очерк детских губ и солнце блекло на острых кончиках его серебряных ресниц со смольно-каштановым отливом.
— Ты не выполняешь своего главного обязательства, как один из будущих наследников великого дома, не желаешь обучаться самообладанию и умеренностью, не проявляешь должного уважения к старшим, а значит, и не чтишь закон, — голос женщины не был суров, но в нем слышались нотки горечи, давящей куда больше выказанной злости или гнева. Она тяжело вздыхает и едва заметно хмурит брови. И стыд окрасил нежную кожу скул и щек светло-алой кисеей, жаля сильнее любого злого слова.
— Ты должен показывать пример для остальных воспитанников благородных домов, и стремиться стать тем, кто сможет поднять Империю, научиться сохранять традиции и нашу культуру. И если лучшие учителя не могут заложить в тебе эти основы из-за излишнего своенравия, то кто сможет?
Она немного помедлила, оглядывая павильон, и с сожалением добавила:
— Как я понимаю, ты в очередной раз не позволил прислуги отвести тебя на занятия с мастерами. Среди солдат действительно гораздо интереснее?
— Прости, — тихим и нервным шепотом промолвил он, опуская лазурные глаза в белесые каменные плиты, обретшие почти кремовый тон из-за горячности восстающего диска солнца. И грусть окаймила его ауру в оттенок темного пурпура.
Анаиэль сделал шаг, опускаясь на колени перед мальчиком, поднявшего на него открытый и чистый взор, преисполненный любопытства и неприкрытого обожания, реющегося в темно-лиловой и небесно-голубой синеве глаз, ярче морского берега, увитого осколками мокрого янтаря. Это были его глаза, и в то же время, они были синее, чем сверкающий сапфир в объятиях света. Мужчина положил свою широкую ладонь на детское плечо, ощущая его внутреннюю силу и вырывающуюся на свободу власть стихии, чувствуя, как взлетают со светлого кафтана, расшитого соколами, небесные хищники. Искрящиеся крылья с ажурными перьями в томительном сиянии света, и птицы скользили по воздушной глади. И через легкое прикосновение он чувствовал дыхание своего дитя, его ровное дыхание и легкое сердцебиение, как переливается по венам кровь его благородного дома. И все же он был другим. Он видел в иссиня-сизых глазах сосновые леса, стоящие в холодных туманах, край розовеющего неба и густые вьюги, свинцовый горизонт, овод дождей и талых снегов.
— Все хорошо, — сказал Анаиэль, вглядываясь в глаза своего сына, в которых он видел грядущее, прижимая ладонь к детской щеке. Кроваво-красные лепестки дикой розы над раскаленными шпилями белоснежных дворцов и медные кружевные врата, что отворяют путь неправедные мертвецам; крепчающий мороз в грозовой выси, и рассекающий злато меч, пронзающий стылые облака; рубиновое пламя в объятиях хлещущего мрака, что широкою ладонью закрывает солнца блеск. Он видел, как сходятся армии и расходятся волны зеленых морей, затопляя шумящую от кровавых распрей землю. И в нимбе полымя, его сын восходил на лотосовый престол высокий, и выселились опаловые колонны, тянущиеся к небесам. Белые меха спадали с его плеч, и молочные ирисы расцветали под ногами, пробиваясь сквозь мрамор безжизненного камня лестниц, расписанного тончайшими трещинами, сплетаясь в теплоте дневной зари; и с живописных фризов опадали седые лепестки. Юношеские кровавые губы опалила улыбка, когда подле него восходила женщина, его духовная жена, хранительница его дыхания. Земнородная дева, чьи русые волосы были древесной влагой, а глаза удушливой волной льдистых рек сияли прозрачностью в лентах света, и пальцы разделенных и предназначенных возлюбленных соприкасались, сплетая нити судеб. Белоснежная органди драгоценного шлейфа тянулась за ее неспешным шагом, испещренная серебристыми рисунками, соединяющаяся с узорами кафтана мужчины, чего прикосновения она желала. Нежность обрывалась, и сердце обожгла грусть, когда видение померкло.
— Скай, — сказал Анаиэль, и пальцы его тронули ласковые пряди платиново-золотистых волос. Алые уголки губ приподнялись в зовущей и пробирающей до глубин улыбке, высекая непередаваемую радость в душе. Сладкий сон, в котором он желал остаться навеки. Его плечи накрыла теплота любимых женских рук, и он услышал жасминовое дыхание возле своих губ, и живительных воздух проник в тело, повторяя его имя, будто молитвенные строфы.
Анаиэль забыл голос ветра, и чужие стихии усмиряли ревущее пламя в груди. И где-то в темноте его души, по темной поверхности черных вод, ступала царственная сумеречная госпожа, и красно-золотые персты на тонких пальцах, алеющими гранями проводили по застывшему в вечном сне лику мужчины. Красная полоса крови прорезалась по натянутой от стужи коже от прикосновения острых колец, и отравленные шипы роз обвевали его сильный стан, погружая в пучину непроницаемой волны. Черные воды поднимались к груди, ласкали шею, затопляя мертвенные и красивые черты мужского лица, утягивая на дно, которому не было конца.
