Партизаны полной Луны (СИ) - Кинн Екатерина

— А ваши старшие лучше?

— В основном хуже. Там, где большинство людей попросту не может, они обычно не хотят.

Пинна промолчала. Ей не хотелось говорить, не хотелось кидать камни — все было как-то… безнадежно.

— Вы любите подранков?

— Если вы сейчас, — Пинну опять обдало, в этот раз скорее эхом — чужого раздражения, чужой ярости, чужой жизни или не-жизни, — пошлете меня в преисподнюю и решите жить… ну, хотя бы этим озером, я буду чрезвычайно рад.

— Убирайтесь к дьяволу! — крикнула Пинна, развернулась и побежала прочь.

Она не ходила на озеро еще две недели, но каждую ночь ей снилось, что она гуляет рука об руку с четырехсотлетним седым юношей.

Дни были однообразны. Работа, книги, иногда видео, редко — Сеть. В Сети она искала информацию о действиях и перемещениях советника при правительстве Европейской России. И, странное дело, застарелая фобия оставила ее. В полнолуние она уснула без снотворного. Эти больше не имели права даже на ее сны — в них вошел Волков.

Она начала искать материалы. Снова обратилась к врачу. Для человека с ее историей это было вполне естественно. Нет, сказали ей. Невозможно. Это легенда — так же, как способность превращаться в животных или истаивать туманом. Старшие — эмпаты. Иногда способны к телепатии. Гипноз, эндокринное воздействие — так называемый поцелуй — это тоже возможно, но вы совершенно чисты.

Она знала, что врачи ошибаются. Потому что мир был ярким и отчетливым. Потому что она видела каждый листочек на тополе через дорогу. Потому что однажды утром она, проснувшись, первым делом попыталась записать услышанную во сне мелодию.

И чувствовала себя двумерным предметом в трехмерном пространстве.

И еще она знала, что Волков, когда дела не требуют его присутствия в дальних палестинах, приходит на озеро каждый день.

А ей не нужно было озеро — ей теперь хватало цвета неба, шороха проехавшей автомашины, улыбки случайного прохожего. Потому что существо, которое всерьез рассматривало возможность ее съесть, сейчас держало ее голову над водой. В качестве извинения. Или просто из симпатии.

Но главное — главное — ушел страх. Как будто отпустил старый нервный спазм, исчезла привычная зубная боль. И когда он ушел, Пинна поняла, что боялась не старших. Боялась людей.

Людей, окружающего мира, движений, решений… Да, с той ночи. Когда улица, на которой она жила, вдруг вывернулась наизнанку и захотела проглотить ее. С тех самых пор. Потому что предать могло что угодно. А сейчас она, странное дело, уже не чувствовала, а знала, что предательства можно ждать отовсюду, но жила с этим спокойно. От людей действительно нельзя требовать слишком многого. Они — дети. Они гоняются за дорогими и блестящими игрушками: квартира, машина, мебель, мультиканальный терминал… Ей вспоминался весенний танец бабочек над водой и невеселый смысл этого танца: спариться, отложить яички и умереть. У некоторых бабочек даже нет пищеварительной системы. Но все же их танец легок и прекрасен. Но все же человеческая жизнь хороша сама по себе, пусть она и уходит на ерунду.

Пинна вернулась на озеро. Три дня Волкова не было, и она знала почему: он ездил с президентом на какие-то переговоры в Брюссель. Без него на озере было… не так.

На четвертый день в обед он появился.

Нет. Не будет камешков.

— Зачем вы это сделали?

— Я ровным счетом ничего не сделал. Слово чести. Это вы сами.

— Я… — Пинна вдруг поняла, что сказать "не верю" она не может.

— Я "подтолкнул" вас там, в кафе, в самый первый раз. Убрал панику. Вы могли просто задохнуться. И все.

— Но теперь… мне… интересно только с вами.

— Очень жаль, Инна Сергеевна. Потому что вы мне можете быть интересны только в одном качестве. И разве вы не заметили мира вокруг?

— Я… я заметила. Этого недостаточно.

— Почему? Ну вот объясните мне почему. Он ведь хорош. Для меня. — Он посмотрел на Пинну в упор, и ее опять обдало эхом, только в этот раз она не поняла каким. Просто сильная эмоция, и все. — Он настолько хорош, что я стал тем, кем стал, чтобы жить в нем на своих условиях. Вы можете — я это просто вижу. Почему вы не хотите?

— Потому что я… не могу на ваших условиях… так, чтобы сделать их своими. И на своих не могу. Вы же не повернете так, чтобы вас не было. Вы отпустите меня и возьмете кого-то еще. Зачем мне?..

— Таких людей, как вы, я не беру против их воли. А тех, кого беру, не будет жалко даже вам. И если вас не устраивает положение вещей, отчего не попробовать изменить его? В подполье живут не очень долго, но живут.

— Я… не умею драться. И не хочу прятаться.

— А научиться? Измениться? Стать? Захотеть?

— Мне тридцать семь лет, Аркадий Петрович. Я боялась мужчин, боялась детей… поэтому я одинока. Я… нравлюсь себе такой, какая есть. Я не хочу учиться причинять боль. Не хочу менять это в себе. А научусь прятаться — снова стану бояться. Зачем?

— В жизни есть множество вещей, кроме страха.

— Это не страх. Мне хорошо с вами.

Треск разорванной ткани, бесстыдная мгла. В обнаженной нирване схлестнулись тела. Шорох кожистых крыл — нас баюкают ангелы ночи. Диким хмелем обвейся и стыло смотри, как звезда эдельвейса раскрылась внутри, как вибрирует в плеске соития мой позвоночник. Хрип дыхания слушай, забудь про шаги на дороге. Там пришли за тобой — только это до времени ждет. Ты нагая взойдешь на разбитые черные дроги, и безумный возница оскалит ликующий рот…

Он, видимо, заметил, что его слышно, и остановился. Теперь перед ней снова было пустое место, словно в картине вырезали силуэт, — ни деревья, ни вода не ощущались сквозь него.

— Вы сказали, — заторопилась Пинна, — что я интересна вам только в одном качестве. Ну что же, пускай. Но хоть как-нибудь. Я хочу быть вам интересной. Вы подарили мне жизнь. Какой она должна быть. Но без вас — я не хочу.

— Это все говорят. Я тоже говорил. — Волков улыбнулся. — Я влюбился в первый раз уже после того как. Но трагической истории не вышло — к счастью, Антон Мануйлович успел перехватить меня раньше. И очень доходчиво объяснил мне, что я собираюсь сделать.

— Я не понимаю, чего вы хотите. Вы говорите, что берете только тех, кто пришел к вам добровольно. Вот я. Я люблю вас. Знаю, что у нас ничего не получится. И хочу отдать вам только то одно, что вам от меня нужно. Почему вы не берете?

"Не получается. Не идет. Не умею. Вот этим, в частности, — подумал Волков, — я и отличаюсь от Него. Мы с Ним как люди и старшие. Я не могу, а Он большей частью не хочет".

— Потому что это я могу найти где угодно. А вы красивы, Инна Сергеевна. Вы красивы, и я хочу — вы спрашиваете меня, чего я хочу? — я хочу, чтобы вы жили. Без кокона.

— Сколько? — улыбнулась Пинна. — Тридцать, сорок… пятьдесят лет? Да, чувствовать воздух, солнце, траву — и одновременно… выгорать? Становиться брюзгой, переживать друзей… и знать, что где-то кто-то достался кому-то, не желающему себя сдерживать? И что есть вы, умеющий и желающий? Вы очень красивы, Аркадий Петрович. И я хочу, чтобы вы жили.

— Становиться брюзгой, накапливать желчь, переживать друзей, знать, что люди есть люди, и все равно. Это работа на всю жизнь. А вы просто слишком долго болели.

— Да. И я не хочу снова. Без общения с вами я вернусь туда, в кокон. Слишком хорошо. Слишком много.

— Вкусих мало меда, и се аз умираю, — пробормотал Волков.

— Да.

— Хорошо, — неожиданно легко сказал он. — Через три дня. Вечером, здесь же.

Леденяще и скупо ударит луна, содрогнется над крупом возницы спина, завизжат на дорожных камнях проступившие лица. В тусклых митрах тумана под крыльями сна расплетут пентаграмму нетопырь и желна и совьют на воздусях пылающий бред багряницы. Но не помни об этом в упругом пьянящем экстазе. Выпестовывай сладость мучительной влажной волны. Звезды рушатся вбок — лик ощерен и зверообразен. Время взорвано зверем и взрезало кровлю спины…

Через три дня. Она механически посмотрела на небо, но сейчас-то было светло… Ну конечно же. Он надеется, он уверен, что она не сможет — в полнолуние. Что застарелый страх — вот он, зашевелился уже — просто не выпустит ее из дома.