посмотрев на меня, он прошёл к выходу на террасу и ещё плотнее задёрнул занавески.
— Сегодня жарче, чем обычно, — негромко произнёс он.
— Что-то случилось? — спросила я.
— С чего ты взяла?
— Просто после такого письма я ожидала более тёплой встречи.
Он подошёл и, сев на пол, опустил голову мне на колени.
— Господи, как я устал от всего этого, Лора. Как я соскучился по моему мальчику… Как я хочу домой! И этому нет конца…
— Ну, что произошло, мой хороший? — прошептала я, гладя его по мягким шелковистым волосам.
— Ничего. Вообще ничего. Коронация завтра, но, как мне кажется, она даст нам куда меньшую отсрочку, чем я надеялся. Я просто не успею…
— Успеешь. Всё будет в порядке.
— Ты думаешь? — он поднял голову и посмотрел на меня. — Я отвык рисковать. И иногда мне бывает действительно страшно. Может быть, сегодня я допустил ошибку.
— Почему?
— Потому что Касу может использовать твою коронацию для открытого выступления. Не своего, а моих врагов, которых он подтолкнёт к мятежу. Наверняка он уже понял, какая опасность исходит от тебя. Пока мы вместе, мы представляем для него реальную угрозу, и он сделает всё, чтоб разлучить нас.
— Но это ему не удастся.
— У него есть время, а у нас нет. Он знает, что я не рискну, пока не буду готов. Он знает, что я не хочу проигрывать, особенно теперь, когда ты здесь и будущее для меня так ясно и желанно. Он может завтра сыграть во-банк.
— Я не понимаю, о чём ты говоришь.
— Может, и к лучшему… — вздохнул он. — Это моя игра.
— Иногда ты поступаешь, как ребёнок, которому хочется всё сделать самостоятельно. Может, не время самоутверждаться?
— На сей раз дело не в самоутверждении. Я поступаю так, как должен поступать именно мужчина, а не ребёнок.
— Ладно, — кивнула я. — Не буду спорить. Делай, как считаешь нужным.
А про себя подумала: «В конце концов, мужчины и есть большие дети».
II
Он уткнулся в свиток, который получил ночью от своего помощника-балара. Он сосредоточенно перечитывал его раз за разом, что-то чертил и записывал на отдельных листах и однажды даже спросил у меня какую-то формулу из теории относительности Эйнштейна. Мне показалось странным, почему он так упорно занимается своей археологической гипотезой о каком-то колодце, если только что утверждал, что у него не хватает времени на что-то жизненно важное. Но это меня и успокоило. Я решила, что его проблемы не важней научных изысканий, а, стало быть, он с ними справится.
За полтора года совместной жизни я уже привыкла не мешать ему, когда он работает, но дома всегда можно было чем-то заняться. Здесь же мне не нужно было ни готовить, ни убирать, ни стирать, ни заниматься ребёнком. Мои спутники Тахо и Эдриол куда-то запропастились. Читать тоже было нечего. Я слонялась по залу и разглядывала предметы. Один раз я наткнулась на свою десантную сумку, но возиться с аппаратурой мне не хотелось, и я равнодушно прошла мимо. Зато с очень заинтересованным видом я остановилось перед занавеской, которая уже два дня была у меня на виду. Теперь я вдруг обратила внимание на её прекрасный серебристый оттенок и подумала, что он отлично бы сочетался с голубым цветом песка и белыми волнами океана.
— Нужно будет повесить дома такие занавески… — пробормотала я, разглядывая их на просвет.
— Что? — Кристоф непонимающе взглянул на меня, оторвавшись от своего свитка.
— Я говорю, занавески. Повесить такие дома. По-моему, будет хорошо смотреться…
— Куда повесить? — с недоумением переспросил он.
— На окна.
— На окна?
— Нет, ну я знаю, что у нас в бунгало крошечные окошки, и там такие занавески не повесить. Но ведь теперь нам мало одной комнаты, включающей душевую и кухню. Это хорошо было для меня одной, максимум для нас двоих. Я думаю, нам нужен новый большой дом. И там я хочу повесить такие занавески. Когда мы вернёмся.
— Когда вернёмся? — как-то странно уточнил он.
— Извини, ради бога. Я оторвала тебя от работы, и ты просто не можешь переключиться на мои пустяки. Это и ни к чему. Занимайся своими делами
Он кивнул и снова посмотрел на свиток, а потом мельком взглянул на занавески:
— Хороший цвет, но холодный.
— У нас тоже жарко, — напомнила я.
— Вот я и говорю, что хороший цвет, — рассеянно пробормотал он и начал что-то быстро писать.
Я решила больше не отвлекать его и, подойдя к маленькому изящному столику, на котором стояло блюдо с фруктами, присела рядом на низкую скамеечку. Какое-то время я сидела, прислушиваясь к тихому скрипу пера и журчанию воды в бассейне, поглядывая на красивых флегматичных ящеров в аквариуме с золотистой жидкостью. Меня всё время интересовало, что это за жидкость, но я так и не удосужилась ни у кого спросить. Время, должно быть, приближалось к полудню, стало совсем жарко. Я почувствовала неприятную сухость во рту и заметила рядом с фруктами розовый моток губки, пропитанной ароматным густым вином, взяла её и поднесла к губам. Вино было приятным на вкус и освежающим, но едва я проглотила ту малость, что успела выжать за один раз, как в глазах у меня потемнело. Я невольно схватилась за край стола и на мгновение прояснившимся взглядом уперлась в собственные побелевшие пальцы. Меня мутило, а от ног поднималась отвратительная холодная волна. Я попыталась встать и тут же упала. Мгновенная судорога скрутила все мои мышцы, и я, кажется, потеряла сознание.
Очнувшись, я почувствовала холод на губах и во рту. Я лежала в какой-то неудобной позе, но никак не могла понять причину этого неудобства. Мне было плохо. Внутри что-то горело и дёргалось, угрожая разорвать меня на части. Откуда-то издалека я слышала голос Кристофа. Он заставлял меня пить, но от одной мысли об этом мне становилось ещё хуже. Я снова провалилась куда-то и долго шарахалась в темноте, натыкаясь на невидимые стены, маясь от слабости и дурноты. Наконец я снова пришла в себя. Теперь я лежала пластом на чём-то ровном и жёстком. Меня трясло мелкой дрожью, виски сжимало ледяными щипцами. Открыв глаза, я увидела над собой лицо Кристофа. Он был разъярён и смотрел на меня, как на осколки драгоценной вазы. Потом он перевёл взгляд куда-то и злобно прохрипел:
— Вон отсюда все! Никому не приближаться!
Я застонала. Это получилось само собой, но мне как-то неожиданно стало легче. Лицо Кристофа приблизилось и на нём появилось какое-то страдальческое выражение. Он сжимал в горячих ладонях мои пальцы и что-то шептал.
До меня
