— Знаю, — оборвал я. — Мне нужны не объяснения, а результаты!
— Слушаюсь, — ответил он, отступил, поклонился еще раз и пропал за дверью. Я услышал его частые шаги, а потом он и вовсе перешел на бег.
Барон Альбрехт явился с докладом, что заговорщики упорствуют, несмотря на применяемые к ним меры воздействия. Кроме как на герцога Фуланда, ни на кого еще не указали.
Я отмахнулся.
— Врут.
Он отшатнулся.
— Почему?
— Дают ложный след, — сказал я мрачно. — Герцог не участвует.
Он покачал головой.
— Не поверю. Он и его окружение давно плетут интриги. А они это умеют.
— Интриги еще не заговор, — возразил я. — Герцог действует не совсем честно… хотя почему нечестно? Нормальное желание подсунуть мне в жены родственницу… нет, барон, копайте в другом месте. Я знаю точно, герцог не замышляет свергать законное правительство в моем почти августейшем лице.
Он спросил с подозрением:
— Откуда такие сведения?
— Чутье, — ответил я.
Он поморщился.
— Я даже своему чутью не доверяю.
— А если чутье вам скажет, — предположил я, — что этой ночью в особняке герцога его старые приятели сэр Фердинанд и сэр Людвиг обсуждали с ним планы, как укрепить наши завоевания, подсунув мне жену из рода знатных и влиятельных семей, чтобы я укрепил их положение? И что герцог сидел в малиновом кресле, а сэр Фердинанд ходил вдоль стены с гобеленами и со смаком перебирал кандидатуры подходящих невест, даже облизывался?
Он посмотрел хмуро.
— Ну, если ваше чутье позволяет рассмотреть даже такие детали, тогда поверю. Значит, те дураки действовали сами по себе?
— Похоже, — согласился я. — Молодые и честные дурни. Пока сердца для чести живы… отчизне отдают свои порывы! Надо их подержать взаперти, а потом выпустить где-нить по ту сторону Хребта с запретом возвращаться. Да их и не пропустят через Тоннель, внесем в запретительные списки.
— Неплохой ход, — сказал он с одобрением.
— И не навечно, — добавил я, одобренный даже такой скупой похвалой. — Лет через десять можно разрешить вернуться.
Он кивнул.
— Ну да, к тому времени честь подрастрепают, остепенятся, станут обычными и равнодушными к нуждам королевства свиньями…
— Типун вам на язык, барон. На свиньях держится порядок! И не свиньи вовсе, а нормальные добропорядочные члены общества. Это только если очень хорошо присмотреться, тогда видно, что да, свиньи, но мы же себе не враги, чтобы присматриваться, а потом ночами депрессировать?
До полудня я принимал местных лордов, их разбавили разве что главы купеческих гильдий, этим пришлось пообещать государственные гарантии на рискованную торговлю в королевствах Честер и Марешаль, а также в Гиксии, молодцы, далеко забрались…
Снизил, а кое-где вообще убрал пошлины на добычу железной руды и выплавку железа, увеличил жалованье городской охране, а также повелел горожанам освещать дорогу перед своими домами.
Последним явился отец Дитрих, я не дал ему раскрыть рот, выскочил из-за стола, усадил в кресло и сказал ликующе:
— Отец Дитрих, как приятно убедиться моей христианской душе, что вы моложе меня и покрепче…
Он нахмурился.
— Это вы к чему? Скажу сразу, я забыл уже, когда нормально спал, даже во сне еретиков жгу, монастыри закладываю, уставы разрабатываю…
Я сказал быстро:
— А как насчет канцлера? Самые лучшие канцлеры были кардиналами, Ришелье, Мазарини, Филби… При них королевства расцвели и укрепились, а вы в роли первого человека у власти так и вовсе заставите всех цвести и пахнуть!
Он буркнул:
— Я не могу быть канцлером, так как вы еще не король, сын мой.
— Буду, — сказал я твердо. — Как и вы кардиналом, а потом — тьфу-тьфу! — папой. Чего принижать свои возможности? Как король, я принесу больше пользы, чем вот таким эрцгерцогом.
Он вздохнул.
— Ох, сэр Ричард… Не слишком быстро мчитесь? Можете сломать шею на крутых поворотах.
— Для того вы и нужны, — возразил я. — У королей есть власть, но нет морали. Церковь — наша мораль, наша совесть, наш судья.
Он смотрел на меня пристально.
— Это вы к чему, сын мой?
— Церковь должна вести по пути добродетели, — заявил я, — иногда даже и против нашей воли!.. Иначе я вас в такое заведу! Обхохочетесь, да поздно будет. Вы же знаете, как нам важны примеры из жизни великих, как мы должны постоянно оглядываться на жизнь Иисуса Христа…
Он нахмурился.
— А вот это, сын мой, и не надо.
Я посмотрел в великом удивлении.
— Что не надо?
— Примеры, — сказал он.
— Из жизни Христа?
— Именно.
— Но почему, святой отец?
Он поморщился, даже по сторонам посмотрел, не слышит ли кто, сказал негромко:
— От детей же скрывают некоторые подробности жизни взрослых?
— Так то от детей! — возразил я.
Он кивнул.
— Большинство взрослых во многом остаются детьми, да еще, идиоты, и гордятся этим. Вот им-то и нельзя знать…
Я насторожился, спросил тоже тихонько:
— Что… о Христе?
— Да, сын мой.
Голос его был мудрый и грустный, я спросил шепотом:
— А что… с ним… не так?
Он снова посмотрел по сторонам, сказал негромко:
— Сын мой, ты, как и все люди, занятый своими делами и заботами, конечно же, не обратил внимание на такую странность жизни Христа, как то, что дату его рождения знали заранее, запротоколировали, три волхва принесли дары, потом бегство из Мекки в Медину, но потом долгое молчание на целых тридцать лет! Всем доступна только последняя глава этой великой драмы, появление уже в тридцатитрехлетнем возрасте, недолгий период проповедничества и страшная казнь.
Он умолк и смотрел на меня изучающее, в запавших глазах я увидел вопрос, пойму ли, все-таки молодой, а молодые все дураки, но я же тот молодой дурак, что старые книги читал, и я сказал осторожно:
— Судя по Святому Писанию, он был груб с родителями, относился к ним… неласково, мягко говоря, но дальше… гм… все покрыто мраком. Однако, возможно, не для всех?
Он кивнул.
— Ты угадал. Не для Ватикана.
Я ахнул:
— Ватикан знает больше?
Он ответил совсем тихо, в голосе прозвучали боль и неловкость:
— Ватикан знает, где он был все тридцать лет и как себя вел.
— Как? Откуда?
— Сохранились документы, — объяснил он. — И немало. Разных источников.
Я подпрыгнул, снова сел.
— Выходит… власть Ватикана так велика, что гасит всякие попытки задать вопрос: а где же Иисус был все это время, чем занимался, что делал?
