Как обречь на смерть того, кто ее не заслуживает? Как называть — и считать! — чудовищем того, кто им не является? То есть является, но не является! Как в детских сказках о принцах, превращенных в чудовищ… только вот в них, лживых, любое проклятье можно разрушить.
Иришь, на свою беду, смогла разглядеть за маской чудовища истерзанную проклятием душу. Да какую душу! Благородную, самоотверженную, жизнь отдавшую служению долгу! И как после этого выносить приговор, по какому праву? Иришь не выговорит, просто не сможет выговорить слова обвинения.
В этом вся беда — и вся горечь. Потому что неважно, есть ли у чудовища душа до тех пор, пока оно остается чудовищем. А Эрелайн им останется. До конца. И когда-нибудь станет только им — но тогда будет уже слишком поздно.
«У него нет ни единого шанса. Не расскажешь — погубишь множество жизней».
Рука, водившая до того по вышитым на спинке противоположной сидения узорам, бессильно опустилась.
«Расскажешь — погубишь его».
Сумеречная говорила, что у него осталось не так много времени… И он сам так говорил. Проклятье — врожденное. Сколько ему лет? Кажется, он немногим старше ее… Семьдесят?
— Семьдесят… — прошептала Иришь. — Семьдесят лет борьбы с проклятьем…
Она не слышала, чтобы кто-то из aelari продержался так долго. Обычно проклятье вырывается в детстве. Или позже, в пору вольной, не приемлющей запретов юности, щедрой на чувства.
— Семьдесят лет, — с неожиданной жалостью повторила Иришь. — Такой груз… Понятно, откуда эта сдержанность, паническая боязнь показать свои чувства — и испытывать их…
Иришь схватилась за виски, в которых предательски заломило. Нет, нет, нет! Не сметь сочувствовать ему! Не сметь понимать! Потому что иначе…
«Поздно, — с отчаянным смешком подумала она. — Слишком поздно».
И истерически рассмеялась.
«Извечная, какая же я идиотка!»
Иришь одинаково ненавидела себя за то, что собиралась сделать и не сделать. Ненавидела и презирала.
За малодушие и трусость, которые толкали ее к тому, чтобы выдать Эрелайна и забыть все, как страшный сон, покончив с ним — и с ненавистной свадьбой.
За детскую, граничащую с глупостью веру в чудо и в то, что его можно спасти, которые могут стоить стольких жизней.
…и за предательство, которое она уже совершила, никому ничего не сказав.
Это было каким-то безумием. Иришь уже трясло от переживаний, нервов и сумятицы чувств. Что бы она ни выбрала, как бы ни поступила — все равно ошибется. И ошибка обойдется слишком дорого.
Дорого, и что самое страшное — не ей.
Осознание замкнутого, порочного, проклятого круга сводило с ума. Ни выхода, ни брезжащего в обнявшей ее тьме света. Ничего. Чувства, желания, стремления и долг — разрозненные, противоречивые — терзали измученную девушку, раздирали на части в противостояния разума и сердца.
Она обессиленно обессилено опустилась на сиденье, сжавшись: пальцы зябко обхватили плечи, ноги поджаты к груди. Лежать в жестком корсете было неудобно, но сейчас это волновало ее меньше всего.
Иришь закрыла глаза. Сон не шел, но стало как будто бы чуточку легче — по крайней мере, ломота в висках поутихла. Темнота ничто, сменившая чернильную темноту кареты, помогла хоть немного отрешиться от терзающих ее мыслей.
Как бы хотелось сейчас уснуть насовсем… или, скажем, забыть все. Да, вот так: просто забыть.
Иришь слабо улыбнулась. Снова малодушие, черствость и трусость, снова нежелание брать ответственность.
Ответственность за чужую судьбу — и за выбор.
…шаги — летящие, разбивающиеся о вымощенную камнем дорожку перестуком каблучков — потревожили баюкавшие ее тишину, всколыхнули сонную дрему. Иришь поспешно вскочила, кое-как расправила безнадежно измятое платье.
Девушка едва успела смахнуть слезы, блестевшие на ресницах россыпью хрустальных искорок, прежде чем шаги оборвались. Дверца кареты распахнулась, и в нее шагнула не ночь, темноокая, склоняющая голову под тяжестью звездной короной, а обжигающий огненный вихрь, воплощенный по чьей-то насмешке в легкомысленно-прекрасной бессмертной.
Леди Айори пылала злостью, как пылает не костер, не жарко растопленный камин, а дикое пламя пожарища — яростное, безумное, всесжигающее и готовое обернуться даже против того, кто выпустил его в ночь. Так зла Айори не была, кажется, даже когда леди вьер Шаньер посмела попрекнуть ее судьбой дома Темного льда. Иришь кожей чувствовала исходящий от матери жар: только шевельнись, шепни о себе — и сгоришь.
Иришь смотрела на Айори в немом изумлении, вглядываясь в такие знакомые — и такие чуждые ей черты, как если бы с ее глаз вдруг упала пелена. Она никогда не видела мать такой прежде, но почему-то ей вдруг подумалось, что это обличье подходит ей куда больше.
Нет, не так. Что это обличье — настоящее.
— Отвратительный человек!.. Возмутительное поведение! — восклицала Айори, не замечая ее странного изучающего взгляда.
Иришь осторожно спросила, стараясь не задеть мать — незнакомую и оттого опасную:
— Мы уезжаем?
— Уезжаем! Немедленно! — она развернулась, шурша подолом драгоценного платья, и требовательно постучалась в оконце кареты: — Домой, Джеррен! Немедленно! — и тут только, кажется, очнулась от пьянящего ее гнева.
От ярости, владевшей ей без остатка, осталась только злые искорки в расплавленном золоте глаз, которые тут же погасли, опасно вспыхнув.
— Ох… прости, милая, — Айори провела пальцами, затянутыми шелком перчатки, по вновь безупречно прекрасному лицу, стирая усталость. Виновато улыбнувшись, она повторила мягко-вкрадчиво, с сожалением: — Прости. Сама не знаю, что на меня нашло. Как ты?
Иришь прикусила язык, с которого едва не слетело скупое: «прекрасно!». Леди-правительница вряд ли поверит такому ответу: только разозлится. Как злится всегда, когда кто-то смеет выказывать неповиновение.
Пауза непозволительно затягивалась. Иришь попыталась изобразить улыбку, усталую и измученную, и слабо сказала:
— Ужасно. Не могу отойти от пережитого.
Подумав, что слова звучат слишком сухо и оттого неискренне, Иришь поспешно добавила:
— Как подумаю, что могла умереть сегодня — сердце замирает.
Добавила — и вдруг поняла, что не играет.
Голос, сухой, как тростиночка, надломился — и оборвался. И в теплом дыхании весенней ночи ей вдруг стало зябко.
— Сумеречная на Беллетайне! — со злостью воскликнула Айори. — Возмутительно!
Иришь вздрогнула, вырываясь из цепких пут предчувствия, и подняла на нее взгляд.
Глаза матери недобро полыхнули, а спокойствие, которое она надела на лицо изящной расписной маской, брызнуло осколками разбитого зеркала. И она продолжила, так же раздраженно, негодующе, почти оскорбленно:
