— Да? — Малик был озадачен.
— Как раз перед тем, как наши пикетчики поймали его и привели ко мне, я получил полное отпущение всех моих грехов от самого архиепископа.
— Понимаю.
— Ничего ты не понимаешь. Убийство безоружного, как бы он того ни заслуживал, требует последующего официального отпущения. Я не могу убить его сам и просить архиепископа снова отпустить мне грех, — он подумает, что я идиот. Ты уже исповедался?
— Еще нет.
— Тогда в чем проблема? Отведи его в лес и избавься от него.
— А не мог бы ты попросить кого-нибудь другого?
— Нет. Давай, покончи с ним.
Вот так и случилось, что Малик повел обезумевшего от страха мальчика через насквозь промокший лагерь, мимо многочисленных монахов, бормотавших молитвы друг другу, мимо сторожевых постов в ближайший лес.
С каждым шагом сердце Малика проваливалось все глубже в его промокшие сапоги: дать коленкой под зад или выпороть — одно, а перерезать горло мальчику, который уже и так был свидетелем настолько ужасного деяния, что Малика начинало тошнить при одной мысли о своей невольной причастности к нему, — другое, это было выше его сил. Ведь назавтра ему наверняка предстояло оказаться перед лицом Создателя. Как только они зашли за кусты, где их не было видно из лагеря, он схватил мальчика и зашептал ему в ухо:
— Я тебя отпускаю. Беги вон туда, слышишь? И не оглядывайся. Понял?
— Да, — ответил испуганный мальчик.
Малик перерезал веревку на его запястьях и некоторое время смотрел, как он, спотыкаясь и всхлипывая, исчезает в темноте. Подождал несколько минут, чтобы убедиться, что, обезумев от страха, мальчик не заблудится и не выйдет обратно к сторожевой линии. А если завтра кто-нибудь и узнает, это будет уже неважно. В надежде, что этот акт милосердия перевесит множество его прегрешений перед такими же мальцами, Малик вернулся в лагерь и прямиком напоролся на нож мастера-сержанта Тревора Били.
Кейл встал задолго до рассвета. По мере того как небо постепенно светлело, к нему присоединялись Смутный Генри, потом Кляйст и наконец последним, уже на заре, ИдрисПукке. Они стояли на вершине холма Силбери, откуда открывался вид на все поле битвы.
Холм Силбери был не настоящим холмом, а огромным курганом, который некогда был сооружен с целью, о которой теперь уже никто не помнил, народом, о котором все давно забыли. Его плоская вершина представляла собой превосходную смотровую площадку не только для наблюдателей, которые должны были следить за передвижениями противника, — хотя поле сражения неплохо просматривалось с любой точки позиций Матерацци, — но и для многочисленных прихлебателей двора, послов, военных атташе, важных гражданских персон и даже для знатных женщин рода Матерацци.
Одной из них была Арбелла Лебединая Шея, которая настояла на своем присутствии, несмотря на горячие протесты со стороны отца и Кейла, которые в один голос напоминали, что она является главной мишенью для Искупителей и что в сумятице и дыму сражения ничью безопасность нельзя гарантировать. Она возражала, что ее отсутствие, в то время как другие женщины будут наблюдать за боем на месте, покажется постыдным, особенно в свете того, что война ведется во имя ее спасения. Десятки тысяч мужчин будут рисковать жизнью ради нее, так что ее отсутствие можно будет истолковать только как трусость.
Споры продолжались до самого последнего дня перед сражением, когда Маршал наконец уступил, но не раньше чем получил от Нарцисса подтверждение как плачевного состояния, так и малой численности армии Искупителей, а также заверение в безопасности площадки на холме Силбери. Склоны холма были слишком круты, чтобы кто-то мог легко забраться на него, а отход в случае необходимости, напротив, прост, быстр и надежен. Кейл выходил из себя и уже решил, что при первых признаках опасности уведет Арбеллу, — если потребуется, даже силой. Увидев боевые порядки, выстроившиеся с раннего утра, он немного успокоился.
Диспозиция представляла собой треугольник. Сам Кейл находился в левом нижнем углу, а сорокапятитысячная армия Матерацци широкой лентой протянулась вдоль всего основания. Искупители занимали верхний угол. С обеих сторон треугольник окаймляли густые, почти непроходимые сизые леса, между ними простиралось обширное поле, в большей своей части недавно вспаханное, лишь позиции Матерацци отчеркивала широкая полоса ярко-желтой стерни. Расстояние между армиями, по прикидкам, составляло от девятисот до тысячи ярдов.
— Сколько их, как думаешь? — спросил Кейл Смутного Генри, кивая в сторону Искупителей.
Смутный Генри молчал не менее полуминуты, потом предположил:
— Тысяч пять лучников. И приблизительно тысяча девятьсот тяжеловооруженных пехотинцев.
— Нужно отдать должное Нарциссу, — заметил ИдрисПукке, зевая. — Отступать Искупителям некуда, и если они начнут атаку при таком неравенстве сил, он порубит их на куски. Пойду посмотрю, как там насчет завтрака.
Кляйст отправился с ним туда, где старый слуга раздувал огонь, лицо у него было красное, как вареный лобстер, рядом стояло блюдо с темными яйцами и лежал копченый окорок величиной с лошадиную ляжку. Пока они наблюдали за действиями слуги, к ним присоединился сеттер одной из дам Матерацци, он повиливал хвостом в надежде, что и его пригласят разделить трапезу.
Внизу, в лагере Матерацци, никто больше не отдавал должного Нарциссу, у всех нашелся повод для недовольства. Хотя его тактический план был широко поддержан и вызывал восхищение, притом восхищение людей, которые были исключительно опытными и искусными воинами, за двадцать лет службы они привыкли к тому, что за Маршалом Матерацци оставалось последнее слово в вопросах старшинства командиров, участвующих в военных действиях. Его прискорбное отсутствие на поле битвы привело к тому, что долго скрывавшееся соперничество начало снова поднимать голову, и никаких действенных способов уладить его не просматривалось.
В придачу ко всему Нарциссу пришлось внести изменения в свой план по трем пунктам, что часто бывают вынуждены делать даже великие генералы. Это означало, что вельможи королевских кровей, которым прежде были предназначены важные роли на передовой, передвигались на пусть тоже важные, но не такие почетные позиции в арьергарде. Они воспринимали это как бесчестье, бросающее тень на их жизни, сам смысл которых определялся для них лишь в терминах военной славы и доблести.
Достоинство плана, состоявшее в том, чтобы заманить Искупителей на узкое поле, теперь обернулось недостатком, поскольку было слишком много обладающих большим военным опытом, личными умениями и храбростью вельмож и слишком мало почетных позиций, чтобы удовлетворить их всех. Кроме того, вельможи — некоторые не без оснований — были убеждены, что они лучшие для решения той или иной задачи и что уступить только ради того, чтобы не нарушать общего согласия, слишком опасный компромисс, который может нанести ущерб империи, с которой они были связаны узами чести и за которую почитали за счастье умереть. Каждый имел свой аргумент, и большинство из них были убедительными. Чтобы заставить их прийти к согласию, требовались все дипломатическое искусство и многолетний авторитет Маршала Матерацци, коими Нарцисс, при всей своей компетентности, не обладал.
