Джон Толкин - Две твердыни

– Ого-го, ничего себе, – сказал Древень. – Хум, хм, вот тебе и на. – Он примолк и поглядел на хоббитов. – Н-да, ну извините, не знаю, что и сказать. Дела, дела!

– Захочешь подробнее, мы тебе и подробнее расскажем, – пообещал Мерри. – Только это много времени займет. Ты опусти-ка нас на землю, а? Посидим, погреемся на солнышке, пока оно не спряталось. Устал, поди, держать-то нас.

– Хм, устал, говоришь? Нет, я не устал. Со мной такого почти что не бывает. И сидеть я не охотник. Я, как бы сказать, сгибаться не люблю. Но солнце и правда норовит спрятаться. Давайте-ка уйдем с этой – как вы ее называете?

– С горы, что ли? – предположил Пин.

– С уступа, с лестницы? – не отстал Мерри.

Древень медленно и задумчиво взвесил предложенные слова.

– Ну да, с горы. Вот-вот. Слово-то какое коротенькое, а она ведь здесь стоит спокон веков. Ну ладно, ежели вам так понятней. Тогда пошли, уйдем отсюда.

– Куда уйдем-то? – спросил Мерри.

– Ко мне домой, домов у меня хватает, – отвечал Древень.

– А далеко это?

– Вот уж не знаю. По-вашему, может, и далеко. А какая разница?

– Видишь ли, мы ведь чуть не нагишом остались, – извинился Мерри. – Еды и той почти что нет.

– А! Хм! Ну, это пустяки, – сказал Древень. – Я вас так накормлю-напою, что вам только расти да зеленеть. А если наши пути разойдутся, я вас доставлю куда захотите, на любую свою окраину. Пошли, пошли!

Бережно и плотно примостив хоббитов на предплечьях, Древень переступил огромными ногами и оказался у края уступа. Пальцы ног его впивались в камень, точно корни. Осторожно и чинно прошел он по ступеням и углубился в лес.

Широкими, ровными шагами шествовал он напрямик сквозь чащу, не отдаляясь от реки, все выше по лесистому склону. Из деревьев многие словно дремали, не замечая его: ступай, мол, своей дорогой; но были и такие, что с радостным трепетом вздымали перед ним ветви. Он шел и разговаривал сам с собой, и долгий, мелодичный поток странных звуков струился и струился мимо ушей.

Хоббиты помалкивали. Им почему-то казалось, что пока все более или менее в порядке, и надо поразмыслить, прикинуть на будущее. Пин наконец решился и заговорил.

– Древень, а Древень, – сказал он, – можно немного поспрашивать? Вот почему Келеборн не велел к тебе в Лес соваться? Он сказал нам, мол, берегитесь, а то мало ли.

– Н-да-а, вот что он вам сказал? – прогудел Древень. – Ну и я бы вам то же самое сказал, иди вы от нас обратно. Да, сказал бы я, вы поменьше плутайте, а главное – держитесь подальше от кущей Лаурелиндоренана! Так его встарь называли эльфы; нынче-то называют короче, Кветлориэн нынче они его называют. Так-то вот: звался Золотозвончатой Долиной, а теперь всего лишь Дремоцвет, если примерно по-вашему. И недаром, должно быть: ихнему бы краю цвести да разрастаться, а он, гляди-ка, чахнет, он все меньше и меньше. Ну, словом, неверные те места, и не след туда забредать, вовсе даже незачем, ни вам, ни кому другому. Вы оттуда выбрались, а зачем туда забрались, пока не знаю, и такого что-то ни с кем, сколько помню, не бывало. Да, неверный край.

Наши места тоже, конечно, хороши. Худые здесь случались дела со странниками, ох, худые, иначе не скажешь. М-да, от нас не выберешься: Лаурелиндоренан линдолорендор малинорнелион орнемалин, – как бы нехотя произнес он. – За Кветлориэном они, похоже, уж и света белого не видят. Келеборн застрял в своей юности, а с тех пор что у нас, что вообще за опушками Златолесья много чего переменилось. Но все же верно, что Таурелиломеа-тумбалеморна Тумбалетауреа Ломеанор, это да, это как и прежде. Да-да, многое переменилось, однако же это по-прежнему, хоть и не везде.

– Ты это о чем? – спросил его Пин. – Что не везде?

– Деревья с онтами, онты и деревья, – ответствовал Древень. – Сам-то я не очень понимаю, что происходит, и не смогу, наверно, толком объяснить. Однако попробую: вот некоторые из нас как были онты, так и есть, и живут по-положенному; а другие призаснули, вроде бы одеревенели, что ли. Деревья – наоборот, они все больше деревья как деревья, а некоторые, и очень таких многовато, пробуждаются. Иные даже и совсем пробудились: из этих кое-какие ни дать ни взять онты, хотя куда им до онтов. Да, дела, что ни говори.

Вот тебе дерево: растет-зеленеет как ни в чем не бывало, а сердцевина-то у него гнилая. Древесина – нет, древесина добротная, я не о том. Да взять те же древние ивы у нижнего тока Онтавы: их уж нет теперь, только в моей памяти навечно остались. Совсем они прогнили изнутри, держались еле-еле, а были тихие и простые, мягкие и легкие, что твой весенний листочек. И есть, наоборот, деревья в предгорьях – ядреные, как орех, а на поверку – дрянь дрянью. Сущая это зараза. Нет, правда, пожалуй что, очень опасно к нам зазря забредать. Есть у нас черные, угрюмые лощины, как были, так и есть.

– Вроде как там на севере, в Вековечном Лесу? – робко осведомился Мерри.

– Ну да, ну да, вроде как там, только гораздо хуже, чернее. Оно конечно, Великая Тьма и там, на севере, обрушилась, и там у вас тоже дурной памяти хватает. Только у нас кое-где Тьма изначально как лежала, так и лежит, а деревья-то иной раз постарше меня. Ну, мы, конечно, делаем, что можем. Отгоняем чужаков, не подпускаем кого не надо, учим и умудряем, выхаживаем и ухаживаем.

Мы, онты, издревле назначены древопасами. Теперь нас маловато осталось. Говорят, пастух и овца преподобны с лица, но и это вовсе не сразу, а жизнь им отмерена короткая. Зато онты с деревьями – живое подобие друг друга: века они обвыкают рядом. Ведь онты, они вроде эльфов: сами себе не слишком-то и любопытны, не то что люди, и уж куда лучше людей умеют вникать в чужие дела. И однако же люди нам, может, и больше сродни: мы, как бы сказать, переменчивей эльфов, видим снаружи, не только изнутри. Вообще-то что эльфы, что люди нам не чета: онты тверже ходят и дальше смотрят.

Кое-кто из моей близкой родни совсем уж одеревенел, им хоть в ухо труби, а сами только шепотом и разговаривают. Но есть и деревья, которые разогнулись, и с ними у нас идет разговор. Разговор, конечно, эльфы завели: они, бывало, будили деревья, учили их своему языку и учились по-ихнему. Древние эльфы, они были такие, им лишь бы разговоры выдумывать – ну со всеми обо всем говорили. А потом пала Великая Тьма, и они уплыли за Море или обрели приют в дальних краях, там сложили свои песни о веках невозвратных. Да, о невозвратных веках. В те давние времена отсюда до Лунных гор тянулся сплошной лес, а это была всего лишь его восточная опушка.

То-то было времечко! Я распевал и расхаживал день за днем напролет, гулким эхом вторили моему пению лесистые долы. Тогдашний лес походил на Кветлориэн, однако ж был гуще, мощнее, юнее. А какой духовитый был воздух! Я, помню, стоял неделями и надышаться не мог.

Древень примолк, вышагивая размашисто и бесшумно, потом снова забормотал, бормотание стало напевом, в нем зазвучали слова, и хоббиты наконец расслышали обращенное к ним песнопение:

Отзвучали медленные слова; Древень шествовал молча, а кругом стояла непроницаемая тишь.

День померк, и дымкой окутывались деревья у корней. В вышине возникли из полусвета и надвинулись темные взлобья: они подошли к южной оконечности Мглистых гор, к зеленым подножиям великана Метхедраса. От высокогорных истоков неслась по уступам и прыгала с круч шумливая, резвая Онтава. По правую руку тянулся отлогий, сумеречно-серый травянистый склон. Ни деревца на нем, сливавшемся с облачными небесами; уже мерцали из бездонных промоин ранние звезды.

Древень пошел вверх по склону, почти не сбавляя шага. Внезапно, хоббитам на изумление, гора расступилась. Два высоких дерева явились по сторонам прохода, точно неподвижные привратники, но никаких ворот не было, вход преграждали лишь переплетенные ветви. Перед старым онтом ветви разомкнулись и поднялись, приветственно всплеснув листвою, темной, крупной, вечнозеленой; она лоснилась в тусклом сумраке. Открылась широкая травяная гладь – пол горного чертога с наклонными стенами-скалами высотою до полусотни футов; вдоль стен, крона за кроной, выстроились густолиственные стражи.