– Ладони стерты в кровь.
– Вы меня в чем-то обвиняете?
Он невесело улыбнулся.
– В сарае всегда лежат несколько пар рабочих перчаток, ты же знаешь.
– Да, знаю.
– Значит, ты забыл.
– Моя память уже не та, что раньше. Вот, например, никак не могу припомнить имя той девушки, которую я нанял, чтобы она кормила вас, купала и вообще следила за тем, чтобы вы не теряли человеческий облик.
Уортроп взял нож и отрезал кусочек яблока. Его рука не дрогнула. Жевал он также очень решительно.
– Беатрис, – сказал он. – Я тебе уже говорил.
– Вы ее уволили?
Он пожал плечами. Его глаза забегали.
– Где лепешки?
– Или она сама ушла?
– Я же говорил тебе, я ее уволил. Где мои лепешки?
– Почему вы ее уволили?
– У меня много дел, а тут какая-то шумная потаскушка болтается за мной по пятам и во все сует свой нос.
– Куда она пошла?
– Откуда мне знать? – Его терпение явно истощалось. – Она не говорила, я не спрашивал.
– Это-то и кажется мне странным.
– Почему?
– Потому что она ушла, не известив меня. Это ведь я нанял ее на работу, не вы. Почему она не обратилась ко мне за расчетом, когда вы ее уволили?
– Думаю, об этом тебе лучше спросить у нее самой.
– Это может оказаться затруднительным, поскольку никто из нас не знает, куда она ушла.
– Чего это тебя так волнует вопрос местонахождения безмозглой горничной, каких тринадцать на дюжину? – рявкнул он, теряя самоконтроль.
Я еще раз, напоказ, глотнул из фляжки.
– Нисколько не волнует.
– А. Хорошо. И зря ты ее нанял. Я же тебе говорил, никто мне не нужен. Что со мной может случиться?
– Значит, это снова я во всем виноват?
– Что? В чем ты виноват? О чем ты?
– О судьбе Беатрис. Я виноват в том, что навязал ее вам.
– Нет. Ты виноват в том, что поставил меня и себя в такое положение, когда навязывать ее мне стало необходимо. – И он улыбнулся совсем по-детски, как будто только что отмочил забавную шутку. – Ты давно уже затаил на меня обиду, Уилл Генри. Где мои лепешки? Давай их сюда, а не то я совсем рассержусь.
– Что ж, не стоит доводить до этого, правда? – Я вытащил пакет оттуда, где прятал его. Он выхватил его у меня из рук, отвратительно хихикая. Мои глаза были устремлены на подвальную дверь за его спиной.
– Это из-за нее вы навесили замок на эту дверь? – спросил я.
– Из-за нее? Из-за Беатрис, что ли? Да сколько уже можно о ней? – И он налил себе еще чаю.
– Я не о ней. Я хотел спросить…
– Я живу один, как тебе известно, – с нажимом произнес он. – Врагов у меня много, как тебе тоже, несомненно, известно…
– Кто они, Уортроп? Назовите мне их. Хотя бы одного.
Он швырнул на стол недоеденную лепешку.
– Да как ты смеешь! Я не обязан отчитываться ни перед тобой, ни перед кем бы то ни было! Все, что я делаю, и чего не делаю, – это мое дело, и только мое! Мне не нужна ее компания, как не нужна и твоя, – ни сейчас, ни двадцать четыре года назад!
Я сунул фляжку с виски в карман и положил руки на стол.
– Что в подвале, Уортроп?
Его губы беззвучно зашевелились. Он поднял брови и посмотрел на меня снизу вверх с таким видом, словно его взгляд мог повернуть годы вспять и вернуть меня в тело одиннадцатилетнего мальчика, в котором я некогда обитал.
– Ничего, – ответил он, наконец.
– Один мудрый человек сказал мне однажды, что ложь – это худший вид глупости.
– А люди глупы. Конец силлогизма.
– Я же все равно узнаю. Лучше скажите сразу.
– Зачем мне говорить тебе то, что ты и так знаешь?
– Я знаю, что там что-то есть; но не знаю, что именно.
– Вот как? Тогда вы не слишком преуспели в вашем образовании, мистер Генри.
– Труд всей вашей жизни, как вы выражаетесь, но за многие годы вы имели дело со многими вещами, и под конец они пожрали вас совсем. Впрочем, не только вас.
– Да. – Он серьезно кивнул, и я заметил в его глазах тень страха. – Я оставил за собой немало жертв – больше, чем другие, но наверняка меньше, чем ты.
– Сейчас не о моих жертвах речь, доктор. – Я взял нож, который лежал на столе у него под рукой, и стал вычищать им грязь из-под ногтей. Он поморщился, как будто еле слышный скрежет действовал ему на нервы.
– Беатрис бросила меня, – прошептал он.
– Беатрис? При чем тут она? Мы ведь говорим о ваших жертвах.
– О, да что ты вообще знаешь?
– Я знаю про ягнят, – сказал я. – А еще я знаю, что вы разрубили ее на куски и засунули в мусорный бак. Знаю, что и то, и другое имеет какое-то отношение к замку на этой двери и к вашему удручающему состоянию – и еще я знаю, что вы покажете мне, что там, за этой дверью: и потому, что вас так и подмывает это сделать, и потому, что вы знаете, откуда вам ждать спасения. Всегда знали.
Монстролог рухнул головой на стол, спрятал лицо в ладонях и зарыдал. Он рыдал так, что плечи ходили ходуном. Я наблюдал за ним молча и бесстрастно.
– Уортроп, дайте ключ, иначе я вышибу эту дверь.
Он поднял голову, и я увидел настоящие, неподдельные слезы: все его лицо исказилось от боли, точно внутри него пришла в движение какая-то темная, неизвестная тварь.
– Уходи, – сказал он. – Ты правильно поступил, что ушел тогда. Правильно ушел, зря вернулся. Уходи, уходи, оставь нас. Нас уже не спасти, но ты – другое дело.
Он отпрянул, услышав мой ответ: либо совсем не ожидал услышать от меня подобное, либо, напротив, так хорошо знал меня, вплоть до самого потаенного уголка в моей душе, что был уверен в результате.
– О, Пеллинор, я уже давно упал с края диска.
В Египте его звали Михос, страж горизонта.
Это очень тонкая линия, Уилл Генри, говорил он мне, когда я был мальчиком. Для большинства это то место, где море встречается с небом. Ее невозможно пересечь; иди к ней хоть тысячу лет, она все равно останется недостижимой. Ты понимаешь, что нашему виду потребовалось более десяти тысяч лет, чтобы осознать этот факт – мы живем на мяче, а не на диске?
Письмо дожидалось меня на стойке портье в отеле «Плаза», куда я вернулся после ночных трудов. Конверт был заклеен старомодной печатью из красного воска. Внутри был один листок, попахивавший дохлой рыбой, а на нем корявыми квадратными буквами было написано следующее:
Многоуважаемый мистер Генри!
Надеюсь, что мое письмо застанет вас в добром здравии; если жизнь доктора Пеллинора Уортропа вам сколь-нибудь дорога, будьте любезны прислать мне десять тысяч долларов. Прошу вас передать мне эти деньги таким же способом, каким вы получили это письмо, завтра в пять часов пополудни. Если деньги будут лежать здесь, он останется жить. Если нет, умрет. С глубочайшим почтением, ваш искренний друг.
Подписи не было. Вместо нее были рисунки: черная рука и кинжал с каплями, как я понял, крови.
Я вышел из отеля и направился к каменному дому на Пятой авеню.
Хозяин встретил меня в пурпурном халате и шлепанцах в тон, ватные облака волос венчали массивный утес его головы. Красными спросонья газами он пробежал письмо, то и дело громко зевая; прогнал горничную, которая принесла кофе с яблочным штруделем.
– А что говорит портье? – спросил он, наконец.
– Коротышка, с сильным итальянским акцентом. Письмо принес около часа пополуночи, как раз когда я возился на мосту с ирландцами.
Он вытянул из хьюмидора сигару. Она выпала из его скрюченных пальцев и покатилась по персидскому ковру. Я поднял ее и протянул ему.
– Черная Рука! – сказал он. – Ах, Пеллинор, Пеллинор, предупреждал же тебя твой старый учитель – не ходи!
– Что такое Черная Рука?
– Ты что, не читал письма? – Он ткнул пальцем в рисунок. – Ах, мерзавцы! Им нельзя доверять. Я ведь предупреждал.
– Зачем какому-то итальянцу доставлять письмо ирландской банды?
– Не ирландской, а сицилийской – он в руках каморры, подлеца Франческо Компетелло. Это опасный человек, я ему говорил.
– Не понимаю, мейстер Абрам. Зачем доктору Уорт-ропу…?
– Затем, что дело наше темное и грязное, сродни политике: никогда не знаешь, с кем ляжешь и как выспишься. У него была идея привлечь заклятых врагов ирландцев к поискам Т. Церрехоненсиса.
– В обмен на что?
Его глаза над крючковатым носом превратились в маленькие щелочки.
– В каком смысле?
– В том смысле, что преступники обычно не помогают людям просто так, по доброте душевной, мейстер Абрам, – сказал я тихо. – Значит, доктор Уортроп был готов предложить им что-то за участие.
Он взмахнул пухлой рукой. В другой он держал незажженную сигару.
– Он сказал, что Компетелло у него в долгу за какую-то услугу, которую Уортроп оказал ему годы назад в Неаполе, когда из Италии изгоняли каморру. Подробностей я не знаю, но он всегда поддерживал отношения с разными сомнительными типами.
Я кивнул, думая о мистере Фолке и ему подобных, которые в любое время дня и ночи возникали на пороге дома 425 по Харрингтон-лейн и оставляли пакеты и посылки. Отбросы общества, не пользующиеся ничьим доверием, всеми презираемые, – его духовные братья, в каком-то смысле, – они не задавали вопросов и не разводили болтовни.
