– Он ищет Зверя Рыкающего, – сказал я ей.
Думаю, ничего мы с этим поделать не можем. Мы все охотники. Мы все, за неимением лучшего слова, монстрологи. Наша дичь разнится в зависимости от нашего возраста, пола, интересов и сил. Кто-то охотится на самые простые и глупые вещи – новейшее электронное устройство, продвижение по службе, первого красавца или красавицу школы. Другие падки на славу, власть, богатство. Некоторые, более благородные души ищут божественных откровений, знаний или же блага для всего человечества. Зимой 1889 года я выслеживал человека. Вы, вероятно, подумали, что я имею в виду доктора Пеллинора Уортропа, но вовсе нет, отнюдь. Я охотился на самого себя.
«Давай-ка, открывай! – сказал смотритель. – Он хотел, чтобы ты увидел».
Каждую ночь – все тот же сон. Комната с Замком, старик бренчит ключами, и коробка. Коробка, мальчик, заевшая крышка и невидимое нечто, шевелящееся внутри, и старик бранится: «Тупоголовый мальчишка! Ты не можешь открыть ее, потому что ты спишь!» Тогда тупоголовый мальчишка вскакивает ото сна, потея под теплыми одеялами в выстуженной комнате, балансируя на краю Чудовища, подломившейся оси, раскручивающейся пружины «я», и только не-я бодрствует, эхом повторяя за умалишенным: «Nullit! Вот и весь он! Ничто, ничто, ничто!»
Порой женщина по другую сторону залы слышала его крик, и, каков бы ни был час, вставала с постели, накидывала халат и шла через гостиную – к нему. Сидела с ним: «Ну, ну, тихо. Тс-с. Все хорошо. Это просто сон. Полно. Тс-с», – материнский припев. Она пахла сиренью и розовой водой, и порой мальчик забывался и звал ее мамой. Женщина не поправляла его. «Тихо, тихо. Тс-с. Это просто сон». Порой она пела ему песни, которых он никогда прежде не слышал, на языках, которых он не понимал. Голос ее был прекрасен – пышный бархатный занавес, река, через которую демонам, боящимся проточной воды, было не перейти. Он и не знал, что голос смертного может звучать как ангельский.
– Ничего, что я пою тебе, Уильям?
– Ничего. Мне нравится.
– Когда мне было столько лет, сколько сейчас Лили, самой дерзкой моей мечтой было стать профессиональной оперной певицей.
– И вы пели в опере?
– Нет, никогда.
– Но почему?
– Я вышла за мистера Бейтса.
Я преследовал того, кого утратил: мальчика, которым я был до того, как поселился с монстрологом под одной крышей. Долго – мрачно и долго – я думал, что охочусь на самого монстролога. В конце концов, это же он исчез с лица земли.
Однажды вечером в опере мне показалось, что я увидел его. Миссис Бейтс взяла нас с Лили на «Золото Рейна» Вагнера, премьера которого прошла в Метрополитен-опере месяц назад.
– Ненавижу оперу, – пожаловалась Лили. – Не понимаю, почему мама меня сюда тащит.
Мы сидели в частной ложе над оркестровой ямой, когда мне показалось, что я заметил его в толпе. Я знал, что это он, и не задался вопросом, с чего бы монстрологу посещать оперу – это не имело значения. Доктор вернулся! Я привстал было, но Лили утянула меня обратно в кресло.
– Это доктор Уортроп! – в волнении зашептал я.
– Не глупи, – прошептала она в ответ. – И не называй его имени при маме!
Второй раз мне показалось, что я видел его в Центральном парке, выгуливающим большого датского дога. Когда «доктор» приблизился, я понял, что он на двадцать лет старше и на двадцать фунтов[48] толще, чем следовало.
При каждой встрече с фон Хельрунгом я спрашивал одно и то же:
– Нет вестей от доктора?
И на семнадцатый день он отвечал то же, что и на двадцать седьмой:
– Нет, Уилл. Пока ничего.
На тридцать седьмой день моей ссылки, услышав все то же самое: «Нет… пока ничего», я сказал:
– Что-то не так. Он должен был уже написать.
– Возможно, что-то и в самом деле пошло не так…
– Тогда мы должны что-то сделать, доктор фон Хельрунг!
– Или это может означать, что все в порядке. Если Пеллинор напал на след магнификума, он не станет тратить время и на два слова. Ты у него служил; сам знаешь, что это правда.
Я знал. Когда монстролог был в горячке охоты, ничто не могло отвлечь его от цели. Но я тревожился.
– У вас друзья в Англии, – сказал я. – Разве вы не можете спросить, вдруг они знают, куда он поехал?
– Конечно, могу – и спрошу, если того потребуют обстоятельства, но пока еще не время. Пеллинор никогда мне не простит, если именно это конкретное шило я не утаю в мешке.
Ветреным днем в начале апреля я вновь зашел к нему – попросить об особого рода услуге.
– Я хочу поработать в Монстрарии.
– Ты хочешь поработать в Монстрарии! – старый монстролог насупился. – А что сказала Эмили?
– Неважно, что она сказала. Она мне не опекунша и не мать. Я не нуждаюсь в ее разрешении, чтобы делать что бы то ни было.
– Мой милый маленький Уилл, я подозреваю, что солнце – и то нуждается в ее разрешении, чтобы светить. Отчего это ты желаешь работать в Монстрарии?
– Потому что я устал сидеть в библиотеке. Я столько прочитал, что у меня чувство, будто у меня уже глаза кровоточат.
– Ты читал?
– Вы говорите, как миссис Бейтс. Да, я умею читать, мейстер Абрам. Ну так что? Уверен, профессору Айнсворту не помешала бы помощь.
– Уилл, не думаю, что профессору Айнсворту есть дело до детей.
– Я в курсе. И еще меньше дела ему до меня лично. Вот почему я пришел к вам, доктор фон Хельрунг. Вы председатель Общества, и он обязан вас послушать.
– Послушать да. Послушаться… Это уже совсем другое дело!
Его надежды на успех были невелики, но фон Хельрунг решил подбодрить меня, и вместе мы спустились в подвальный кабинет старика. Встреча прошла хорошо разве что в смысле ее итога; все прочее балансировало на грани катастрофы. В какой-то момент я искренне испугался, что Адольфус проломит фон Хельрунгу голову. «Не нужна мне никакая помощь! Он подорвет мне всю систему! Монстрарий – не место для детей! Он поранится! Он меня поранит!»
Фон Хельрунг был терпелив, ласков и добр. Он улыбался и кивал и выражал самое глубокое уважение и восхищение достижениями смотрителя, лучшим в мире собранием монстрологических реликвий и уникальнейшей в Западном полушарии системой каталогизации экспонатов. На следующем съезде фон Хельрунг намеревался выдвинуть предложение назвать секцию в Монстрарии в его честь – крылом Адольфуса Айнсворта.
Профессора это не смягчило.
– Глупости! Слишком длинно! Надо назвать его Крыло Айнсворта – или, лучше, Собрание Айнсворта!
Фон Хельрунг развел руками, как бы говоря: как пожелаете.
– Я не люблю детей, – заявил смотритель, сердито глядя на меня поверх очков. – И в особенности я не люблю детей, сующих свой нос в темные места! – он наставил на фон Хельрунга крючковатый палец. – Понятия не имею, что не так с этим мальчишкой. Как на него ни взгляну, так он уже с новым монстрологом. Что случилось с Уортропом?
– Он вынужден был уехать по срочному делу.
– Или умер.
Фон Хельрунг быстро моргнул несколько раз, а затем сказал:
– Ну, я не уверен. Я так не думаю.
– Если призадумаетесь, поймете: срочнее дела не бывает, – провозгласил Адольфус куда-то в мою сторону. – И это я о смерти. Бывает, сижу это я здесь и работаю, но как вспомню об этом, так вскочу со стула и подумаю: «Поторопись, Адольфус. Поторопись! Делай же что-нибудь!»
– Не стоит вам беспокоиться о таких вещах, – сказал фон Хельрунг.
– Я что, сказал, что беспокоюсь? Вот еще! Сорок шесть лет, фон Хельрунг, я живу в окружении смерти. И не мертвые меня беспокоят, – затем, сверкая глазами, он обернулся ко мне и рявкнул. – Что ты умеешь?
– Я могу разбирать ваши бумаги…
– Никогда!
– Вести дела…
– Ни за что!
– Писать под диктовку…
– Нечего мне сказать!
– Сортировать почту…
– Решительно нет!
– Ну, – устало сказал я, – я хорошо управляюсь с метлой.
Весна. Цветение прорывается из-под дрогнувшей земли. Небо смеется. Деревья, сконфузившись, обряжаются в зеленую листву, а небеса густо усыпаны звездами. Верни себе время, поют звезды. Верни мечту.
И мальчик ступает по сухой земле, усыпанной обломками камней, напоенной весенним дождем, шагает там, где сходятся две мечты – греза о семенах, что прорастают золотыми деревьями, и сон о коробке, которую он не может открыть.
– Не стоит мне тебе этого говорить, – сказала Лили, – правда не стоит.
«Я буду кораблем о тысяче парусов».
– Прошлой ночью я слышала, как они про тебя говорят.
«Давай-ка, открывай! Он хотел, чтобы ты увидел».
– И папа не сказал «да», но он не сказал «нет».
«Хочу с тобой, папа. Хочу с тобой».
– Я против, – сказала она. – Я тебя уже три раза поцеловала, – и звезды поют: верни себе время, верни себе мечту, в краю расколотых скал, где сходятся две грезы. – И это же жуть даже подумать, что такое: целоваться с собственным братом!
«Не хочу я домой. Мое место с ним».
– Ну что ж, Уильям, что скажешь? – спросила миссис Бейтс.
