«Нельзя превращать аналогию в ложную, подменив ее центральный элемент, Уилл Генри, – раздался его голос у меня над ухом. – Так вот зачем ты читаешь мою старую работу? Чтобы самоутвердиться за мой счет? И это после всего, что я для тебя сделал!»
– Не только для меня, но и мне. Давайте не будем про это забывать.
«Как можно забыть, если ты постоянно напоминаешь?»
– Я обречен, прямо как мистер Кендалл. Просто обречен.
«Что ты имеешь в виду?»
– Даже когда вас здесь нет, мне все равно никуда от вас не деться.
«Не вижу, как бы это могло напоминать судьбу мистера Кендалла».
– Раз дотронулся – и заражен. Пожалуйста, просто скажите мне, что вы умерли. Если вы умерли, у меня еще есть надежда.
«Я прямо тут. Как я могу быть при этом мертв? В самом деле, Уилл Генри, может, с тобой в детстве приключился несчастный случай, а я и не знаю? Ты часом не падал с лестницы? Может, тебя во младенчестве матушка уронила – или сама упала с тобой во чреве?»
– Почему вы все время меня оскорбляете? – спросил я. – Чтобы самоутверждаться за мой счет? И это после всего, что я для вас сделал!
«И что же ты для меня делал?»
– Все! Я все для вас делаю! Убираю, и стряпаю, и стираю, и бегаю на посылках, и… и вообще все, разве что задницу вам не подтираю! – я расхохотался. На сердце у меня стало захватывающе легко – не тяжелее песчинки. – Архи-срайт.
«Уилл Генри, ты меня обозвал или мне послышалось?»
– Я никогда бы вас не обозвал – в лицо. Я просто вспомнил кое-что, что сказал Адольфус. Он расслышал «Аркрайт» как «Архи-срайт».
«А, Аркрайт. Прекрасная замена моей аналогии со свечой».
– Не понимаю.
«Если ты помолчишь и послушаешь, я объясню. Томас Аркрайт – свеча. Он или в самом деле тот, кем называет себя, или нет. Быть и тем, и другим одновременно он не может. Или фон Хельрунг прав, или ты. Но не оба разом».
– Это я знаю, доктор Уортроп.
«Разве я только что, не более тридцати секунд назад, не попросил тебя помолчать и послушать? Серьезно, Уилл Генри, может, тебя лошадь лягнула? Или злобная корова, пока ты ее доил? Примем ненадолго, что фон Хельрунг прав. Мистер Томас Аркрайт – тот, кем он себя называет, блестящий молодой человек с всеобъемлющей страстью к монстрологии, который увлекся неким доктором натурфилософии настолько, что не раз, не два и не три, а тринадцать раз пишет, умоляя этого Прометея[52] наших дней, колосса, что высится, как колосс Родосский[53], над научным ландшафтом, взять его в стажеры.
Что требуется, чтобы это предположение являлось верным? Чтобы ты, подтиральщик задницы упомянутого Прометея, был столь небрежен в отношении своих побочных обязанностей делопроизводителя, что не раз, не два и не три, а тринадцать раз не заметил его письма. Или так, или ты попросту лжец, уничтоживший письма, чтобы не уступить место более компанейскому, или более расторопному, или более увлеченному подтиральщику задниц, который относится к подтиранию задниц с должным уважением и считает чисто подтертую задницу произведением искусства.
Ты, конечно же, знаешь, что ты не разиня и не предатель, и наша воображаемая свеча по-прежнему холодна как лед. Что это означает? То, что Аркрайт лжет, хотя, быть может, из самых добрых побуждений. Иными словами, он лжет потому, что в самом деле увлечен нашим доктором. Вовсе не обязательно у него коварные намерения; он не Яго[54], а скорее похож на Пака[55]. Ты понимаешь, или мне говорить с тобой помедленнее и односложными словами?»
– Да, доктор Уортроп. Я понимаю, сэр.
«Отлично! Тогда перейдем к менее давним и бесконечно более зловещим событиям – так сказать, ко второй свече. Мистер Аркрайт, Адольфус и «духи с запахом падали» из Монстрария. Примем, для целей нашего рассуждения, что наша вторая свеча горит – иными словами, что ты прав, а фон Хельрунг заблуждается. Аркрайт действительно лжет; он никогда и носа не совал в обитель профессора Айнсворта, так что у него не больше шансов различить «запах падали», чем у слепца – синий цвет. На первый взгляд, довольно безобидная ошибка – почти ничтожная. Кому какое дело, что он притворился, будто различил, вероятно, не знакомый ему запах? Очередная попытка впечатлить своего кумира наблюдательностью, точно так же, как чрезмерным изобилием заявок на стажировку… Мы можем остановиться, да? Твое мятущееся сердце успокоилось, так что можешь засыпать, а я пойду восвояси».
– Я не хочу спать, – сказал я. – Не уходите.
«Очень хорошо. Я останусь. Поскольку сердцу твоему успокаиваться не стоит, Уилл Генри. Твое беспокойство оправдано, хоть ты и не можешь выразить, почему».
– Но почему у меня не получается, доктор Уортроп? – слезы досады выступили на моих глазах. – Я знаю, что это важно, но не смог убедить в этом доктора фон Хельрунга, не смог объяснить, почему.
«Именно, Уилл Генри! Ты был сосредоточен не на том вопросе. Ты спрашивал: «Почему он лжет?» вместо «Что значит эта ложь?» Что она значит, Уилл Генри?»
– Она значит… – но, честно говоря, я не знал, что она значила. – Ох, ненавижу себя; какой же я тупой…
«Ах, прекрати. Жалость к себе сродни самоистязанию – пока ты этим занят, тебе хорошо, но ничего, кроме мерзкой грязи, в итоге не получишь. Я тебе уже дал подсказку. Вот еще одна: мистер Аркрайт похож на глупца, построившего дом на песке».
– И дожди прошли и смыли его фундамент. Так, получается, его оговорка насчет запаха – это дождь…
«Милостивый Боже! Нет, нет, Уилл Генри. Не дождь. С чего ты вообще заговорил про дождь? Я о нем ни слова не сказал! Ты дождь – или стал бы им, если бы воспользовался головой не только как подставкой для шляпы».
Я закрыл глаза и заткнул уши, чтобы ни на что не отвлекаться. Если я – дождь, то что тогда Аркрайт? Дом? Фундамент? Ох, ну почему Уортроп не мог просто сказать мне и покончить на этом? Нравилось ему, что ли, заставлять меня чувствовать себя кретином? Большинство людей не любит думать, Уилл Генри, сказал он мне как-то раз. Люби они думать, у нас было бы куда меньше юристов. (Он как раз тогда получил уведомление, что на него подали в суд, – обычное дело и профессиональный риск.)
«Ох, Уилл Генри, ну и что же мне с тобой делать? Ты как древние египтяне, что верили, что мысль рождается в сердце. Фундамент – не объект твоей ревности».
– Не Аркрайт, – прошептал я во тьму, ибо свет наконец озарил меня. – Ложь! Его ложь – это фундамент, так? А дом… – думай, думай! Думать – значит быть человеком, доктор всегда так говорил, так что будь человеком и думай. – Дом – это заключение, основанное на лжи… гнездовище. Дом – это гнездовище! Он не мог прийти к выводу, что гнездовище у нас, потому что его рассуждения начались со лжи про наш поход в Монстрарий! Он знал про гнездовище до того, как вошел!
Я выпрямился и свесил ноги с кровати, нащупывая в ящике прикроватного столика спичечный коробок.
– И узнать он это мог только от двух человек: от доктора фон Хельрунга…
«Чего, по словам фон Хельрунга, он Аркрайту не говорил, и у нас нет причин ему не верить».
– …или от Джона Кернса, – я зажег спичку и поднес ее к фитилю. – Он заодно с Кернсом!
«Или с кем-то еще, кто в курсе, что именно мне прислал Кернс, – вновь раздался голос доктора Уортропа. – Кернс мог кому-то проговориться, но сложно представить, кому, и практически невозможно понять, почему».
Я был уже на ногах и натягивал брюки. «Так или иначе, он лжет, но зачем? Чего он добивается? – Я смотрел, как бьется пламя на сквозящем через комнату из открытого окна воздухе. Я чуял запах реки и слышал, как вдалеке гортанно гудит буксир. Голос внутри меня умолк. – Это был обман. Вас обманули, доктор Уортроп. Вас! Ему надо было поехать с вами, чтобы найти Кернса, так что он усыпил вашу бдительность, заставил раздуться от лести и решить, что он – лучшая замена, – дергаю за рубашку, нашариваю ботинки – куда запропастились мои ботинки? – Надо рассказать доктору фон Хельрунгу, пока не стало слишком поздно!»
И голос вновь заговорил со мной и сказал:
– Слишком поздно.
Часть семнадцатая
«Слишком поздно»
Я бежал босой по Риверсайд Драйв, к югу до Семьдесят второй улицы и оттуда на восток по Бродвею, бежал, словно сам дьявол гнал меня по узкой горной тропке, где по обе стороны – бездна, Чудовище, тугая пружина, что разматывалась, раскручивалась все с тем же припевом, повторявшимся, пока слова не слились в невнятный вой – слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно, гранитный тротуар когтит и свежует мои босые ступни, расплывшиеся шары фонарей в утреннем тумане, адский отсвет мусорных баков, у которых можно погреться горящими костями мертвеца, кровавые следы по пятам; теперь парк, и тени между деревьями, влажные камни и чувственный шепот листа, трущегося о лист, а между ними – молчание, и теперь Бродвей, сверкающий клинок, вонзившийся в сердце города; вдоль его ослепительного обоюдоострого лезвия – взвизги истерического смеха из темных дверей и запах прокисшего пива, бродяги, шлюхи, свесившиеся из окон борделей, жестяной отзвук музыки из танцевального зала, пьяные вопли моряков, белые куртки золотарей, пружина расправляется и тянет меня, как на серебряном поводке, кровь хлебными крошками помечает дорогу назад, но назад пути теперь нет; слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно; через Пятьдесят первую, петляя между куч дымящегося навоза, и огни бурлеска, расплескавшиеся по накрашенным лицам, и синие куртки полицейских, размахивающих дубинками; погасшие витрины лавок, пустые лотки фруктовщиков; бегом по огненной реке, вдыхая огонь, гранит скребет о кости; на серебряном поводке, и съежившиеся звезды поют – верни себе время, верни мечту, поют, поют звезды над тропкой сквозь черную бездну, пустота по обе стороны, поворот на Пятнадцатую, где слепящий свет Бродвея бледнеет и дома темны, и пес лает в ярости, обезумев от запаха крови, окровавленный камень об окровавленную кость, и рыкающая река огня, которым я дышу, по которому я бегу, который кормится кровью, река огня, река крови, и неупокоенный голос, серебряная нить: слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно; молюсь, чтобы не сгореть нам в огне, молюсь, чтобы не быть разъятыми на части, как человек в мусорном баке, молюсь: Боже Милосердный, услышь молитву мою из геенны огненной. Услышь молитву мою с тропинки над бездной, из огня, что рассекает ее; повернуть на Пятую авеню, шесть кварталов, пошевеливайся, пошевеливайся! влажные шлепки окровавленных ног по твердому тротуару, кровь черна в желтом свете фонарей, и не попусти нам умереть во грехе и разобщении, избавь нас от мусорного бака, истока огненной реки, по водам которой я бегу, в которой с шипением плавятся мускулы и кости поют к звездам, а те поют в ответ; и после всего этого – изгнание, и река мелеет у порога особняка, выпрыгиваю на берег, и дом горит огнями, каждое окно – пустой сияющий глаз; колочу в дверь, что вдруг открывается, сразу же, будто отдернули занавес, и вот я здесь.
