В ее безупречных глазах стояли слезы, а еще я увидел в них страх, очень похожий на тот, что был в глазах отсеченной головы в коробке. А потом она схватила мое лицо обеими руками, и они оказались прохладными, сухими и гладкими, как шелк. Прижав свои губы к моим, она нежно прошептала:
– Не бойся, – живые влажные губы касались моих, – Не бойся, – сказали они снова, но я видел голову, торчащую из открытого рта ее дяди, янтарные глаза завораживали, стыдили, не отпускали, сокрушали, истирали меня в порошок.
Я был на кровати – не помню, как я туда попал, помню, что лежал, придавливая Лили своим весом, так же как меня придавливал неотступный взгляд янтарных глаз, а она одновременно противилась и уступала, боролась и поддавалась, ее желание было пропитано ненавистью, радость – страхом и невыразимой тоской.
А во мне просыпалась тварь.
– Хватит, – сказала она, упираясь мне в грудь руками. – Уилл. Перестань.
– Не хочу.
– Мне плевать, чего ты хочешь.
Она ударила меня по лицу. Я оттолкнул ее и вывалился с кровати. Упал в буквальном смысле – мои ноги подогнулись, и я рухнул на пол. Сильно ударился коленом и застонал от боли.
– Ты не честен со мной, – сверху сказала она мне.
– В чем именно?
– Не знаю. Но ведь я права?
– Я ухожу.
– Так будет лучше.
– Но сначала мне надо кое-что сделать.
– Я ничего не хочу слышать.
– Я ничего бы не говорил, если бы ты хотела.
– Тогда зачем начал? Просто уходи, и все.
– Я хотел сказать тебе…
– Ну, что?
– …одну вещь. Сейчас скажу.
– А потом?
– Потом я уйду.
– Тогда говори.
– Если бы он сказал «да», там, на мосту, я бы его не сбросил.
– Вот как? – Она расхохоталась. – А я бы сбросила.
Уортроп продолжал спать. Я же, напротив, бодрствовал; мне казалось, я никогда больше не усну, проживи я еще хоть тысячу лет.
В клуб «Зенон» я прибыл без четверти восемь и сразу попросил отдельный кабинет. Все кабинеты были заняты. Я вызвал управляющего и показал ему стодолларовую бумажку. О, как же он мог забыть? Всего несколько минут назад отменили сделанный ранее заказ на один из кабинетов. В комнате было холодно. Затопили камин. Темные панели на стенах, толстый ковер на полу, стеллажи с книгами, мягкие диваны и кресла, портреты людей с суровыми лицами. А еще в комнате оказалась вторая дверь, которая выходила в коридор для прислуги. Отлично. Я дал управляющему еще двадцатку и велел проводить сюда моих гостей, как только те появятся. Заказав кока-колы, я устроился в углу у камина; у меня было такое чувство, будто я промерз до костей. Воспоминания о прошедшем дне никак не покидали меня. Нежнейший поцелуй… Успел ли я передать ей с ним мое благословение, мое проклятье? Выйдя из дома на Риверсайд-драйв, я долго слонялся по улицам с таким чувством, будто иду не по прямой, а спускаюсь в спиральный тоннель, вроде винтовой лестницы, и этот спуск измеряется не в футах и не в милях, а в часах и годах. Темнота сомкнулась вокруг меня; пожрала окружавшие меня лица. Все ниже и ниже; этому спуску не было конца, дна внизу не было. Кто-то громко окликнул меня: это была женщина. Подняв голову, я увидел размалеванное лицо, блузку, нескромно расстегнутую на груди; она подмигивала и махала мне, стоя на верхней ступени лестницы, а я смотрел на нее снизу; поднимайся, заходи, сладенький. И я представил, как всхожу наверх и оказываюсь в доме, пропахшем капустой и человеческим отчаянием, где меня встречает ее хмурый сутенер – он берет ее деньги и, если надо, защищает от чересчур рьяных матросов с военных и торговых кораблей – а потом мы входим в ее комнату; я раздеваюсь, шершавые доски пола колют мне пятки, ее шершавые руки касаются меня, от нее исходит тяжелый душный запах, и я думаю: может, лучше хотя бы такие прикосновения, чем совсем никаких? А потом я спешу прочь, чувствуя, как закипает во мне гнев, его наихудшая разновидность: та, которая начинается с полного спокойствия.
Но в девять пятнадцать вечера в комнате нью-йоркского клуба для избранных этот гнев покинул меня, ушел нехотя, как упрямый ребенок, которого отправляют спать, и он забирается в свою постель, задергивает занавеску и продолжает дуться там. Внутри меня все стихло, ум стал ясен, как высокогорное озеро при тихой погоде.
Дверь распахнулась, и в кабинет вошел мистер Фолк в сопровождении дородного коротышки в шерстяном пиджаке и шляпе котелком. За ним величественно выступал джентльмен повыше и постарше: у него был двойной подбородок, длинное норковое пальто и трость из полированного черного дерева в руках. Мистер Фолк помог ему снять пальто, его спутник не пожелал разоблачиться. Я встал и подошел к ним.
– Дон Франческо, – сказал я с поклоном. – Бон джорно.
– Синьор Компетелло, – сказал мистер Фолк. – Это мистер Генри, allievo[7] доктора.
Падрон каморры, чуть запрокинув массивную голову с толстым приплюснутым носом, посмотрел на меня сверху вниз и повернулся к мистеру Фолку, не заметив моей протянутой руки.
– Где дотторе Уортроп? – вопросил он.
– Доктор передает вам свои глубочайшие сожаления, – ответил я. – Его задержали неожиданные дела.
Франческо Компетелло опустился на кушетку возле камина и поставил палку между колен, а его спутник встал у него за спиной, сунув руки в карманы, не глядя ни на что конкретно и замечая все. Я вернулся на свой стул напротив Компетелло. Мистер Фолк остался стоять у входа; его пустые руки праздно висели по бокам.
– Я пришел сюда потому, что я человек мирный, – сказал Компетелло. По-английски он говорил с сильным акцентом, но без ошибок. – По той же причине я покинул мою родину. Война, вендетта, кровная месть, вражда… я не бежал; меня изгнали. А еще я здесь потому, что Уортроп мне не враг, и я не желаю ему зла.
Я сдержанно кивнул. Он продолжал:
– Я бизнесмен, ясно? Вы понимаете? А вендетты вредят бизнесу. – Прищурившись, он ткнул в мою сторону толстым пальцем. – Но семья есть семья. Il sangue e non acqua.[8] Вы говорите, что Уортроп расстроен? Но ведь это я – пострадавшая сторона! Это у меня отняли дорогих мне людей, и от меня ждут, что я буду бездействовать? О, нет. Я человек мирный, разумный, но пролитая кровь взывает о крови.
Я продолжал кивать.
– Дотторе понимает. Он тоже мирный человек. И разумный, как вы. Он тоже многое потерял – он любил фон Хельрунга больше, чем иной сын любит своего отца. Так что баланс подведен, синьор Компетелло, и счет можно считать закрытым.
– За этим я и пришел сюда – услышать эти слова из его собственных уст. Он не часто просит меня об услугах, но, если уж просит, то всерьез. И я не отказываю. Я заплатил ему свой долг – за то, что он помог мне и моим людям перебраться в эту великую страну, – и чем заплатил? Кровью. И что же он, компенсировал мне убыток? Нет! Он пришел и стал требовать от меня, чтобы я компенсировал убыток ему. «Мне нужен монстро, которого у меня забрали. Достаньте его мне».
– И вы его достали и доставили, – сказал я. – Хотя он наверняка говорил вам, что тварь нужна ему живой. Этот монстр был последний в своем роде.
Его черные глаза превратились в щелки. Жирные пальцы выбивали дробь на золоченом набалдашнике трости.
– Я свое обещание сдержал, – сказал он мрачно. – И не могу сказать этого о нем.
Я напомнил ему о том, что никакой личной вины Уортропа в гибели его людей не было – ни того, что погиб в Монстрариуме, ни тех, чья кровь пролилась на Элизабет-стрит. И что ни Уортроп, ни его ученые коллеги, если на то пошло, не ссорились с каморрой. Более того, монстрологи хотят мира и гарантируют его соблюдение. Им нужны люди вроде Компетелло: разумные, немногословные, не ограниченные условностями закона. Первая смерть случилась без нашего ведома, и мы никак не могли ее предотвратить, две другие стали результатом чудовищной ошибки. Конечно, мы оплакиваем фон Хельрунга, но мы согласны принять цену своей ошибки. И наше единственное и страстное желание – надежный мир с каморрой.
Он слушал внимательно, не меняя выражения лица и не переставая барабанить пальцами. Когда я закончил, он повернулся к мистеру Фолку и спросил:
– Кто этот мальчишка и почему он так со мной разговаривает? Где сам дотторе Уортроп? Я занятой человек!
Я встал. Извинился.
– Мы больше не задерживаем вас, дон Франческо.
И выстрелил ему в лицо. Пока его телохранитель рылся в карманах, я застрелил и его. Он покачнулся и стал заваливаться назад; пуля пробила ему грудную клетку, но он был крупным мужчиной, центр тяжести располагался у него ниже обычного, и в сердце ему я не попал. Тогда я шагнул к нему и выстрелил еще раз, целясь ниже. Его тело упало на пол, глухо стукнув – ковер в кабинете был толстый.
Мистер Фолк уже был рядом. Вцепившись в мое запястье, он пригнул мою руку к полу. Вырвал из моих окостеневших пальцев докторский револьвер.
– Надо спешить, – сказал он. Я кивнул, но не двинулся с места. Просто стоял и смотрел, как он, склонившись над телом здоровяка, роется у того в карманах, ища пистолет. Нашел, выпрямился и дважды выстрелил из него в сторону моего стула. Потом взял руку мертвеца и обхватил его пальцами рукоятку.
