Габриэль сказал:
– Это хорошо, что ты помнишь.
– Да, может быть. Не знаю. – Я поворачиваюсь к нему лицом. – Когда я зверь, все по-другому. Я сам другой. – Я говорю это так тихо, что даже не знаю, слышит он меня или нет.
– Не бойся своего Дара, Натан.
– А я и не боюсь, больше не боюсь. Просто, когда я превращаюсь, когда я зверь, все меняется. Я наблюдаю за ним, и в то же время я сам – часть его, чувствую то же, что и он. И знаешь, Габриэль, это так приятно, – раствориться в нем, быть им, стать полностью, совершенно диким. Я не хочу становиться зверем, Габриэль, но, когда я – это он, ничего нет лучше. Это самое лучшее, самое дикое и самое прекрасное чувство на земле. Я всегда думал, что Дар отражает что-то главное в человеке, и теперь мне кажется, что мой Дар отражает мои желания, а я хочу только одного – быть полностью свободным и диким. Без всякого контроля.
– Тебе понравилось?
– Это плохо?
– Плохо или хорошо тут ни при чем, Натан.
Не знаю, можно ли так говорить, но мне хочется сказать это ему, и я говорю:
– Это здорово.
Он подходит ко мне ближе и говорит:
– Люблю, когда ты честен со мной. Я не встречал второго человека, так тесно связанного со своим внутренним, глубинным «я», как ты со своим.
И я знаю, что он опять хочет меня поцеловать, и упираюсь ладонью ему в грудь, чтобы его остановить.
Но тут я смотрю на него, ему в лицо, в глаза, вижу золото, переливающееся в них, и удивляюсь, почему я так сопротивляюсь этому. Мне вдруг становится любопытно. Просто коснуться его, и то уже что-то. Приятно. Здорово. Я сам не знаю, что я хочу сделать, знаю только, что перестану, если мне будет неприятно.
Моя ладонь скользит по его плечу, потом по шее. Я чуть-чуть наклоняю голову вбок и подаюсь к нему, он стоит не шелохнувшись. Так тихо стоит. Моя ладонь на его шее, запуталась в волосах. Я смотрю ему не в глаза, а на губы, и тихо, как только могу, шепчу:
– Габриэль.
Я так близко к нему, что почти касаюсь его рта своими губами, потом я наклоняюсь, и наши губы соприкасаются, а я снова шепчу его имя. Это почти как поцелуй, и все же не совсем поцелуй. И вдруг я отталкиваю его. Отталкиваю так сильно, что он отлетает к стене. И я, пятясь, отхожу от него и так, спиной вперед, выхожу из ванной.
Я должен быть рядом с Анной-Лизой. Я не понимаю, что со мной.
С тех пор как Меркури разбудила Анну-Лизу поцелуем, как будто прошла целая жизнь. Я сижу около нее уже часа три-четыре, и я рад, что она еще спит. Можно просто сидеть рядом с ней на стуле, и, откинув голову, смотреть через полуопущенные веки на нее, на ее чистую красоту, и, думая о ней, не думать ни о чем больше.
Стук в дверь, я не успеваю ответить, входит Ван. Я вижу, что она исцелилась хорошо и быстро, но шрам на одной стороне лица все же остался.
– Несбит сказал, ты здесь. Что нового? – спрашивает она.
– Ничего. Меркури говорила, что она только начала процесс; она сказала, пройдут часы, прежде чем начнется новая стадия. А какая, я понятия не имею. Не знаю даже, надо мне что-нибудь делать или нет.
Ван садится на стул по другую сторону кровати. На ней новый, чистый костюм, и она безупречна, как всегда. Даже волосы выглядят неплохо, хотя над ее правым ухом выжжен целый клок, и это заметно.
Она закуривает сигарету и говорит:
– Подождем – увидим. Полагаю, следующая стадия наступит, когда Анна-Лиза начнет просыпаться.
Я закрываю глаза и задремываю. Мои мысли о Габриэле. Мне хотелось поцеловать его, хотелось узнать, как это будет. Мне понравилось. Но целовать все же лучше Анну-Лизу. А Габриэль мой друг, хотя я все, наверное, испортил, но надеюсь, что нет, ведь он поймет меня, как никто другой. Хотя что тут понимать, я и сам не знаю.
Я открываю глаза и сажусь прямо. Без всякой задней мысли спрашиваю Ван:
– Как, по-твоему, я должен что-то сделать?
– Чтобы разбудить Анну-Лизу?
– Да.
Ван склоняет голову немного влево и выпрямляется на стуле.
– Например, что…?
– Не знаю. В старых сказках принц всегда будит принцессу поцелуем. Меркури поцеловала ее, может, и мне надо сделать то же.
– Просто не верю, что ты еще не пробовал, – отвечает Ван. – Хотя два поцелуя для Меркури, пожалуй, многовато. – Она смотрит на Анну-Лизу. – С другой стороны, приходится признать, что с ней ничего сейчас не происходит.
Я встаю, подхожу к Анне-Лизе, наклоняюсь к ней и целую ее в губы. Они холодные. Я пробую еще, крепче. Касаюсь ее щеки: холодная. Ищу пульс у нее на шее – его нет.
Я снова сажусь и продолжаю смотреть на Анну-Лизу.
– Значит, надо что-то другое.
Ван затягивается сигаретой и говорит:
– Ты ничего не замечаешь в этом шкафу с ящиками позади тебя?
Я оборачиваюсь посмотреть. Высокий дубовый шкаф с восемью ящиками. Вся мебель в комнате – платяной шкаф, кровать, сундук и стулья – из того же дерева.
– Я уже час на него смотрю, и он начинает меня потихоньку раздражать. Почему, к примеру, здесь везде ключи, и у каждого ящика этого шкафа тоже свой ключ, кроме верхнего?
Я опять оглядываюсь. Она права: все ящики с замками, и в каждом торчит крохотный ключ. Дверь в комнату тоже с замком и с ключом, как и все дверцы платяного шкафа. Я тяну верхний ящик на себя, но он не двигается. Все остальные открываются легко, но ни в одном из них ничего нет.
Ван гасит свою сигарету о ручку кресла и, вставая, говорит:
– Думаю, ты прав: тебе действительно придется кое-что сделать, чтобы разбудить Анну-Лизу, но поцелуи тут ни при чем; нужно что-то другое. На месте Меркури я положила бы это что-то в верхний ящик. – Ван пробует открыть его с помощью ключа от другого ящика. Не выходит. – Нужен правильный ключ.
– Меркури не пользовалась ключами, – говорю я и торопливо выхожу из комнаты. Я знаю, что у Габриэля наверняка есть одна из ее булавок, но сейчас мне совсем не хочется видеть Габриэля. Лучше уж труп.
Дым в большом зале еще не развеялся. Я ищу, куда я бросил тело Меркури. Его нигде нет, зато у стены лежат один подле другого два скатанных гобелена. В свертке подлиннее тело Меркури, в том, что покороче – Перс.
Я вытаскиваю несоразмерно длинный сверток на середину комнаты, где просторнее, и разворачиваю его там. Даже это неприятно. Меркури окоченела и рывками переваливается со спины на живот и обратно, пока я не снимаю последний покров и не оказываюсь лицом к лицу с ее обезображенным трупом, который смотрит на меня широко открытыми глазами. Они по-прежнему черные, как при жизни, но без звезд и молний внутри. Я тщательно ощупываю ее волосы и вынимаю из них все булавки. Целых семнадцать штук! Одни с красными черепами, другие с черными, белыми, зелеными и даже стеклянными. Я не помню, какие для чего, хотя Роза мне объясняла, что одни открывают замки, другие – двери, а третьи убивают.
Я складываю булавки в карман. Осталось завернуть Меркури обратно. Я накидываю на нее край гобелена и наклоняюсь, чтобы просунуть под нее руки, и тут из ее пропитанного кровью платья что-то выскальзывает. Это оказывается серебряная цепочка с медальоном и сложной застежкой – одна ее часть въезжает в другую и защелкивается там. Медальон сидит внутри хитроумного переплетения золотых и серебряных проволочек. Он не открывается. Тогда я беру булавку с красным черепком и сую ее в замок.
Не знаю, что я ожидал там найти – редкое снадобье или дорогой бриллиант – но там оказывается крохотный портрет молодой девушки, очень похожей на Меркури. Но это не Меркури. Не настолько она тщеславна, чтобы везде носить свой собственный портрет. Значит, это ее сестра-близнец, Мерси, моя прабабка. Ее убил Маркус, а я убил вторую сестру. Черные Ведьмы, как известно, частенько убивают своих родственников, и, похоже, в этом отношении я пошел в них.
Я защелкиваю медальон и снова прячу его в складках серого платья.
Потом быстро закатываю тело в гобелен и отволакиваю его в угол.
Вернувшись к Ван, я показываю ей булавки.
– Те, что с красными черепами, открывают замки. – Я вставляю острие одной из них в замок, и тут же раздается тихий, но убедительный «клик». Ящик бесшумно скользит на своих полозьях, внутри него оказывается крохотный пурпурный пузырек.
Ван берет его и вынимает старую пробку. Осторожно нюхает и тут же резко отстраняется: ее глаза слезятся. Она говорит:
– Этим составом надо будить Анну-Лизу. Думаю, одной капли будет вполне достаточно.
– На губы?
– Романтично, но неэффективно. Лучше прямо в рот.
Я беру у нее снадобье, Ван приоткрывает Анне-Лизе рот, я наклоняю над ним пузырек. Его горлышко взбухает клейкой синей каплей, и я уже начинаю волноваться, не слишком ли это много, но тут капля отделяется от стекла и падает Анне-Лизе в рот.
Моя ладонь лежит на ее шее, я жду толчка ее крови. Проходит минута, пульса нет. Я все не отпускаю, проходит еще минута, и тут я что-то чувствую – еле заметный удар.
