Ван берет его и вынимает старую пробку. Осторожно нюхает и тут же резко отстраняется: ее глаза слезятся. Она говорит:
– Этим составом надо будить Анну-Лизу. Думаю, одной капли будет вполне достаточно.
– На губы?
– Романтично, но неэффективно. Лучше прямо в рот.
Я беру у нее снадобье, Ван приоткрывает Анне-Лизе рот, я наклоняю над ним пузырек. Его горлышко взбухает клейкой синей каплей, и я уже начинаю волноваться, не слишком ли это много, но тут капля отделяется от стекла и падает Анне-Лизе в рот.
Моя ладонь лежит на ее шее, я жду толчка ее крови. Проходит минута, пульса нет. Я все не отпускаю, проходит еще минута, и тут я что-то чувствую – еле заметный удар.
– Она просыпается, – говорю я.
Ван тоже щупает Анне-Лизе горло.
– Да, но сердце у нее слабое. Пойду посмотрю, что тут можно сделать. – И она выходит из комнаты.
Это не хорошо. Совсем не хорошо. Сердце Анны-Лизы бьется слишком часто. Удары становятся все сильнее, но они неправильные, не регулярные. Моя ладонь по-прежнему на ее горле, я меряю ей пульс, который все учащается и учащается – и вдруг обрываются, и я ничего не чувствую, совсем. Сердце остановилось. Уже во второй раз. В прошлый раз на десятой секунде оно пошло само. Я начинаю считать:
Пять
И шесть
И семь
И восемь
Ну, давай же, давай
И десять
И одиннадцать
О, черт, о, черт!
И вдруг удар, слабый, как в самом начале, потом еще, и еще, с каждым разом все сильнее и сильнее. Это похоже на закономерность. Вот черт! Если такова закономерность, значит, это будет происходить снова и снова.
Моя ладонь все еще на ее шее. Ван не возвращалась, и я не знаю…
Ее веки, задрожав, поднимаются.
– Анна-Лиза? Ты меня слышишь?
Она смотрит на меня, но не видит.
А ее сердце бьется все быстрее и быстрее, сильнее, мощнее, слишком быстро.
И снова останавливается.
– Анна-Лиза. Анна-Лиза.
И четыре
И пять
И шесть
И семь
И восемь
И девять
Пожалуйста, дыши, пожалуйста
Пожалуйста
Пожалуйста…
Ее глаза закрываются.
О, нет, о, нет!
И тут я снова чувствую его – слабый, но ровный, ее пульс.
Пульс нарастает, но не стремительно. Или я просто успокаиваю себя? Глаза Анны-Лизы не открываются.
– Анна-Лиза. Это Натан. Я здесь. Ты просыпаешься. Я рядом. Не торопись. Дыши медленно. Медленно.
Пульс выравнивается, сердце бьется быстро, но уже не так устрашающе быстро, как раньше, и она потеплела. Я беру ее руку – она такая худая, такая костлявая, что я даже пугаюсь.
– Анна-Лиза. Я здесь. Ты просыпаешься. Я с тобой.
Ее веки снова вздрагивают и поднимаются. Она смотрит перед собой, но меня по-прежнему не видит. И глаза у нее какие-то не такие; они мертвые. В них нет танцующих серебряных искорок. И я тут же чувствую, как снова начинает ускоряться ритм ее сердца, как оно бьется быстрее, быстрее… и быстрее. О, нет. Ее глаза по-прежнему открыты, а сердце бьется так тяжело и быстро, что, кажется, вот-вот выскочит из груди, и тогда…
– Нет. Нет. Анна-Лиза. Нет.
Я проверяю ее сердце, хотя сам знаю, что оно опять стоит.
Я не могу больше считать. Не могу. О, черт! О, черт! Что же делать, массаж сердца, что ли? Тогда надо положить ее на твердое. Я просовываю под нее руки, поднимаю – она легкая, слишком легкая. Я осторожно опускаю ее на пол, но что делать дальше, не знаю.
Я кладу обе руки ей на грудь и давлю раз, другой, снова и снова. Есть какая-то песня, под которую это делают; смутно помню, Арран мне рассказывал. Она быстрая. Вот все, что я помню. Я давлю ей на грудь, массирую ей сердце, пытаюсь заставить его биться снова. Но как это делается по-настоящему, я не знаю. Не знаю даже, правильно я делаю или нет, но остановиться уже не могу. Я должен продолжать.
– Натан. Что происходит?
Это Ван. Она стоит рядом со мной на коленях.
– Сердце все время останавливается. Она открыла глаза, но они были мертвые, и сердце опять остановилось.
– Ты все делаешь правильно.
– Кажется, я поломал ей ребра. Не знаю, с какой силой надо давить.
– Ты все делаешь хорошо. Ребра срастутся.
Ван щупает Анне-Лизе пульс на шее, притрагивается ко лбу, к щеке.
Передает мне сигарету.
– Один вдох прямо в рот каждую минуту, пока сигарета не кончится. Это укрепит ее сердце, хотя может ослабить твое.
Я затягиваюсь сигаретой и, когда выдыхаю дым Анне-Лизе в рот, чувствую головокружение. Снова затягиваюсь – ничего, все в порядке – но, когда выдыхаю, в голове у меня плывет так, словно я отдаю Анне-Лизе всю свою силу. Мои губы почти касаются ее губ. Я смотрю ей в глаза, но в них ничего не изменилось. Я снова затягиваюсь сигаретой и, когда выдыхаю дым Анне-Лизе в рот, касаюсь губами ее губ. Ее глаза не меняются. Снова затяжка, снова выдох, и, неуклюже скользя своими губами по ее губам, я взглядываю ей в глаза и вижу, что они ожили.
– Натан?
– Да, я здесь. – Я чувствую, как Ван касается моего плеча и шепчет: – Ну, я вас оставлю.
Анна-Лиза спрашивает:
– Это что, все по правде?
– Да. Мы оба здесь, по правде.
– Хорошо. – Больше похоже на выдох, чем на голос.
– Да, очень хорошо. Ты спала, заколдованная.
– Мне холодно.
– Сейчас я тебя согрею. Ты долго спала.
Ее глаза не отрываются от моих; они пронзительно-синие, серебряные блестки в них движутся медленно; она говорит:
– Я так устала. – Но ее рука шарит, ищет мою, и я накрываю ее своей ладонью. Стягиваю с кровати одеяло, накрываю ее, сам ложусь рядом, чтобы согреть ее своим теплом, и говорю, не переставая. Все время одно и то же: я здесь, с ней все будет хорошо, просто она долго спала, не надо торопиться.
Она проспала несколько месяцев, но сон лишь истощил ее. Она исхудала; кости выпирают из-под кожи, лицо осунулось – теперь, когда она не спит, это особенно заметно. Теперь она выглядит еще более хрупкой и слабой, чем во сне.
Мы лежим рядом, я прижимаю ее к себе, чтобы согреть.
Она спрашивает:
– Ты курил?
– Да. Мы вместе курили. Одну сигарету: не табак, что-то другое.
Она не отвечает. Я думаю, что она уснула, как вдруг слышу:
– Натан?
– Да?
– Спасибо.
И она засыпает.
Анна-Лиза в моих объятиях, спит. Мы лежим так уже несколько часов, и это хорошо. Ради этого я боролся, этого я ждал. Но и сейчас не все так хорошо, как хотелось бы. Анна-Лиза до ужаса худа и слаба.
Стук в дверь. Я не хочу двигаться, чтобы не будить Анну-Лизу. Она лежит, уткнувшись лицом мне в грудь, лоб у нее теплый. Мне жарко, с меня течет пот.
Дверь распахивается, и я ощущаю ледяное дуновение. Это не Меркури.
– Как она? – Голос Габриэля звучит почти вежливо. Он стоит у входа в спальню. Вид у него взбешенный.
– Спит. Она слабая. Очень слабая. Думаю, ей надо есть. И пить, наверное, тоже. – Я пытаюсь говорить спокойно, как будто речь идет о какой-то медицинской проблеме, а не о девушке, которую я держу в своих объятиях.
Пауза. Долгая пауза.
Потом он уходит со словами:
– Скажу Несбиту.
Мне хочется сказать ему спасибо, но я знаю, что ему это не понравится, да и вообще, он уже ушел.
Анна-Лиза продолжает спать.
Скоро является Несбит с полной миской.
– Суп. С щепоткой укрепляющего от Ван. – Он ставит миску. – Габриэль почему-то в паршивом настроении. Понять не могу, с чего бы это; в конце концов, девушку-то мы спасли.
Я спрашиваю:
– Сколько времени?
– Не имею понятия. А что?
– Наверняка уже стемнело, но мне почему-то не хочется на улицу.
– А, ты вот о чем. Да, уже ночь. Ван говорит, это Меркури наложила на бункер специальное заклятие. Ну, чтобы в нем можно было жить. Впечатляющие способности. Ван так не умеет.
Теперь я вспомнил. Такое же заклятие было у Меркури в том коттедже, в Швейцарии.
Когда Несбит уходит, я как можно нежнее бужу Анну-Лизу. Она открывает глаза и говорит:
– Голова кружится. И вообще так странно.
– Ты несколько месяцев провела под действием заклятия. – Я не говорю ей о том, как оно на нее подействовало, это и так очевидно.
– Месяцев?
– Два месяца.
– Вау, вот это я выспалась. – Она с трудом садится и озирается. – Где мы?
– У Меркури дома, в Норвегии.
– А где сама Меркури?
– Умерла.
Анна-Лиза размышляет секунду, потом говорит:
– Значит, здесь нам ничего не грозит?
– Не больше, чем в любом другом месте. – Я беру миску с супом. – Тебе надо поесть.
– Как ты меня нашел? И почему умерла Меркури? Расскажи мне, все что случилось, пока я спала.
– Расскажу, если будешь есть.
– Буду. Я голодная.
Я кормлю ее супом. Она ест крохотными глотками, но под конец моего рассказа миска все же пустеет: я рассказал ей все, даже про свой Дар, и про то, как я убивал Охотниц, и про Пайлот. Она задает вопросы, но не часто. В основном молчит, слушает. Спрашивает про альянс, говорит, что это отличная идея. А еще она спрашивает меня про Дар, и я пытаюсь объяснить, но это трудно, и тогда я просто говорю ей, что превращаюсь. Она говорит, что убивать Охотниц, чтобы спасти себе жизнь, – это объяснимо, но про Пайлот она молчит, только замечает:
