Я должна была прекратить эти крики. Должна была заставить ее умереть. Мир сузился до клинка, входящего в вязкое мясо. Руки мои поднимались и опускались, поднимались и опускались. Кровь забрызгала лицо и одежду. Я оказалась на коленях возле чего-то, уже не круглого, уже не целого. Я это разделала на куски, неузнаваемые куски. И крик затих.
Руки до локтей стали красными от крови. Меч алел, рукоятка покрылась кровью сплошь, но по-прежнему отлично, не скользя, ложилась в руку. Зеленая шелковая блузка, которую я успела раньше надеть, стала черной от крови. Слаксы из бордовых превратились в фиолетово-черные. Кто-то рядом очень часто дышал, и я сообразила, что это я. Иногда во время этой мясницкой работы я испытывала злобное удовлетворение, почти радость от разрушения. Сейчас я смотрела на дело рук своих и не чувствовала ничего. Во мне не осталось ничего, способного чувствовать. Я оцепенела, и это, наверное, было не так уж для меня плохо.
Я встала, опираясь на край кровати. Она и так была заляпана кровью – так что менял один отпечаток ладони? Руки ныли, мышцы тянуло от перегрузки. Я протянула меч Дойлу, как до того – он мне.
– Хороший клинок. Рукоятка даже не скользила.
Мой голос был так же лишен эмоций, как я сама. Мелькнула мысль, не так ли чувствует себя безумец. Если да, то это не так уж плохо.
Дойл принял меч и упал на колени, склонив голову. Шолто повторил его жест. Дойл приветствовал меня окровавленным мечом и произнес:
– Мередит, принцесса плоти, истинно королевская кровь! Приветствуем тебя во внутреннем круге сидхе.
Я вытаращилась на них; в голове все так же гудела гулкая пустота. Если и были какие-то ритуальные слова ответа, я не могла их вспомнить. Либо я их не знала, либо не могла сейчас заставить мозги работать. Единственное, что я могла произнести, были такие слова:
– Можно помыться в твоем душе?
– Сделай одолжение, – ответил Шолто.
Ковер чавкал под ногами, и когда я сошла с него, то увидела за собой кровавые следы. Я разделась и помылась самой горячей водой, которую только могла выдержать. Кровь, стекающая в сток, была уже не красной, а розовой. И глядя на водоворот этой розовеющий воды, я осознала две вещи. Во-первых, и радовалась, что у меня хватило мужества прикончить Нерис, а не оставлять ее в этом ужасе. Во-вторых, что-то во мне радовалось этому убийству. Мне бы приятно было думать, что это "что-то" вдохновлялось милосердием, но я не могла себе позволить так себя щадить. Пришлось подумать, не такова ли эта часть моей души, как та, что заставляла Андаис хранить свой кусок плоти в запертом шкафу. Миг, когда ты перестаешь задавать себе вопросы, – это тот миг, когда ты превращаешься в чудовище.
Глава 17
Я вернулась в свою квартиру с волосами, еще мокрыми от душа в отеле. Дойл настоял, что он отопрет мне дверь – на случай, если там установлена магическая мина-ловушка. Он всерьез относился к своей работе телохранителя, но меньшего я от Дойла и не ожидала. Когда он объявил, что опасности нет, я вошла босиком на серый ковер. На мне была гавайская рубашка и мужские шорты – их Шолто одолжил у Гетхина. Единственное, чего нельзя было одолжить, это были туфли. Мои вещи остались в номере отеля настолько пропитанные кровью, что даже нижнее белье пришлось бросить. Часть крови принадлежала Нерис, часть – мне.
Я повернула выключатель у двери, ослепительно вспыхнул верхний свет. Я доплатила лишнего, чтобы квартиру покрасили в любой цвет, отличный от белого. Стены в гостиной были бледно-розовые, диван розовато-лиловый с фиолетовым и розовым. Мягкое кресло в углу – розовое. Драпри – розовые с прожилками лилового. Джереми говорил, что это как находиться внутри дорого украшенного пасхального яйца. Книжная полка белая, столик с музыкальным центром белый. Я включила торшер над мягким креслом. Потом – свет над кухонным столиком и стульями. Кружевные белые занавески обрамляли большое окно перед столом, и стекло было очень черное и какое-то угрожающее. Я закрыла шторы, оставив ночь снаружи, за белыми жалюзи. Миг я постояла перед единственной картиной в комнате – это была репродукция "Приюта бабочек" В. Скотта Майлза. Тон картины был в основном зеленый, и бабочки нарисованы так натурально, и потому на картине были розовые и лиловые пятнышки. Но картину не выбирают лишь по той причине, что она подходит к комнате, – выбираешь ее за то, что она с тобой разговаривает. Говорит что-то такое, о чем ты каждый день хочешь слышать. Картина всегда казалась мне мирной, идиллической, но сегодня просто была красками на холсте. Сегодня ничего меня не успокаивало. Я включила в кухне свет и пошла в спальню.
Дойл стоял спокойно в сторонке, пока я ходила и включала лампы, как ребенок, проснувшийся от кошмара. Свет, чтобы прогнать все плохое. Беда была лишь в том, что сейчас плохое было у меня в голове. Тут никакому свету не хватит яркости.
Дойл прошел за мной в спальню. Я, проходя, включила верхний свет.
– Спальня мне нравится, – произнес Дойл.
На это замечание я обернулась:
– О чем ты?
Его лицо было бесстрастным, непроницаемым.
– Гостиная очень... розовая. Я боялся, что и спальня будет такая же.
Я оглядела светло-серые стены, бордовый бордюр на обоях с розовыми, лиловыми и белыми цветами. Двуспальная кровать почти не оставляла места между своим изножьем и дверцами стенного шкафа. На сочно-бордовом покрывале валялась гора подушек: бордовых, лиловых и несколько черных – всего несколько. Столик вишневого дерева с зеркалом покрыт лаком почти до черноты темным. И туалетный столик у окна ему под стать. Джереми говорил, что моя спальня похожа на комнату мужчины, чуть-чуть приукрашенную подругой владельца. Черный лаковый комод в углу поодаль от двери в ванную. Орнамент на нем был восточный – журавли и стилизованные горы. Журавль был одним из символов моего отца. Помню, покупая этот комод, я подумала, что отцу бы он понравился. На нем стоял филодендрон в горшке, так разросшийся, что его лозы спадали зелеными волосами.
Я оглядела комнату, и вдруг меня охватило чувство, что комната эта не моя, что я здесь чужая. Я обернулась к Дойлу:
– Будто для тебя есть разница, какого цвета моя спальня.
Он не моргнул глазом – только лицо его стало еще более непроницаемым, пассивным, и едва заметная тень надменности показалась на нем, что напомнило мне придворную маску Шолто.
Мой ответ был злобным, и намеренно. Я на него злилась. Злилась, что он не убил Нерис вместо меня. Злилась, что он заставил меня сделать то, что надо было сделать. Злилась за все, даже за то, что было не его виной.
Он смотрел на меня холодными глазами.
– Ты права, принцесса Мередит, твоя спальня никак меня не касается. Я – придворный евнух.
Я покачала головой:
– Нет, дело не в этом. Ты не евнух, никто из вас не евнух. Просто она ни с кем не делится.
Он пожал плечами, и это вышло грациозно. Но от этого движения он вздрогнул.
– Как твоя рана? – спросила я.
– Только что ты сердилась на меня, сейчас уже не сердишься. Почему?
Я попыталась выразить это словами:
– Ты не виноват.
– В чем именно не виноват?
– Не ты подверг меня опасности. Ты спас мне жизнь. Не ты посылал на меня слуа. Не ты заставил руку плоти проявиться именно сегодня. Все это не твоя вина. Я злюсь и хочу кого-нибудь обвинить, но ты не должен расплачиваться за чужие грехи.
Он приподнял брови – черные на черном.
– Невероятно цивилизованная точка зрения для принцессы.
Я снова покачала головой:
– Брось величание, Дойл. Я Мередит, просто Мередит.
Брови поднялись еще выше, глаза будто полезли из орбит, и их выражение заставило меня засмеяться. Смех звучал нормально и ощущался хорошо. Я села на край кровати и мотнула головой:
– Я не думала, что смогу сегодня смеяться.
Он опустился передо мной на ковер:
– Тебе приходилось убивать и раньше – что же здесь нового?
