Я был уверен, что, когда мы прибудем назад в Гранд-отель де л’Универс, доктор будет нас ждать. Не меньше я был уверен и в том, что он будет в ярости оттого, что я ушел с французом и никому не сказал ни слова. Я злился на себя за то, что так поступил, и не мог понять, что же меня к этому вынудило. Было в Артюре Рембо нечто такое, что пробуждало дух безответственности, аморальное животное, то самое, что соглашается, когда цыган у шатра торопит нас «идти и увидеть».
Но когда около трех часов дня мы вернулись, монстролог нас не ждал. Клерк сообщил Рембо, что тоже не видел Уортропа. Мы сели за тот же столик на террасе (это, судя по всему, был любимый стол Рембо), где поэт-а-ныне-экспортер-кофе заказал еще абсент и устроился ожидать возвращения доктора.
– Видишь? Ты зря беспокоился, – сказал он.
– Он должен был уже вернуться, – возразил я.
– Сперва ты волнуешься, что он вернется, а затем волнуешься, что нет.
– Куда он поехал? – спросил я.
– В город, устроить ваше плавание на Сокотру. Ты что, не помнишь? Я пытался ему объяснить, что еще слишком рано. Бардей никогда там не появляется до пяти вечера или около того. Он создание ночное, как летучая мышь. Ты, кажется, нервничаешь. В чем дело? Он что, в какой-то беде?
– Вы сказали, что это нехороший район.
– Потому что хороших районов здесь нет, разве что гарнизон или английский квартал, но тогда это, в общем, английский квартал.
– Может, нам пойти его поискать?
– Мы только что вернулись, и мне только что принесли выпить.
– Вам не обязательно идти.
– Прошу прощения. Когда ты сказал «Может, нам пойти его поискать», я так понял, что ты имеешь в виду «Может, нам пойти его поискать». Ты волен делать, что пожелаешь. Я намерен сидеть здесь и допивать, а затем я поднимусь в свой номер и вздремну. Наша прогулка меня утомила.
Начался полуденный прилив. Подул приятный бриз с моря. Солнце соскользнуло за Шамсанские горы, и тени их протянулись над Кратером и поползли к нам. Рембо допил.
– Я собираюсь прилечь ненадолго, – сообщил он мне. – Что ты будешь делать?
– Останусь тут и буду ждать доктора.
– Если, когда я проснусь, он еще не вернется, мы пойдем в город его поискать.
Он оставил меня одного на террасе, с бризом и приближающимися тенями и вечным бряцанием бубнов вдали. Маленький арабский мальчик подошел забрать пустой бокал Рембо и спросил, не хочу ли я еще имбирного эля. Я заказал два и быстро выпил оба, один прямо за другим, и после этого все еще хотел пить, словно эта безжизненная земля высосала из моего тела всю влагу до последней капли.
Около пяти часов вечера дверь за моей спиной отворилась, и я обернулся, ожидая – зная – что это доктор.
Внутрь шагнули двое. Один был очень высок, с копной ярко-рыжих волос, второй – куда меньше и худее, а волос вовсе не имел. Рюрик уселся справа от меня; Плешец – слева.
– Ты не побежишь, – сказал Рюрик.
Я кивнул. Я не побежал бы.
Часть тридцать вторая
«Отдайте Уиллу Генри»
– Где Уортроп? – спросил он.
Этот вопрос немного меня успокоил. Он означал, что доктор все еще жив. Но долго ли мы с ним протянем? На краткий миг я удивился, как это они меня нашли, но затем решил, что бессмысленно об этом думать. «Как» не имело значения, а «зачем» – я уже знал. Так «если» или «когда»? Вот в чем был главный вопрос.
– Я не знаю, – ответил я.
Что-то острое прижалось к моему животу. Плешец склонился к мне, спрятав правую руку под стол. Когда он ухмыльнулся, я заметил, что у него не хватает переднего зуба.
– Я б мог прямо тут тебя выпотрошить, – сказал Плешец. – Думаешь, я этого не сделать?
– Вы остановиться в этом отеле? – спросил Рюрик.
– Нет. Да.
– Сейчас я объясню тебе правила, – терпеливо сказал Рюрик. – Правило раз: говорить правду. Правило два: говорить только когда к тебе обращаться. Ты знать эти правила, да? Ты ребенок. Все дети знать эти правила.
Я кивнул:
– Да, сэр.
– Хороший мальчик. И очень вежливый мальчик. Мне это нравится. Теперь мы начинать сначала. Где Уортроп?
– Он пошел в город.
– Но он вернуться – за тобой.
– Да. Он вернется за мной.
– Когда он вернуться?
– Не знаю. Он не сказал.
Рюрик зарычал и поглядел на сообщника. Тот кивнул и отложил нож.
– Мы ждать его с тобой, – решил Рюрик. – Здесь, в теньке, хорошо. Приятный бриз, дохлой рыбой не пахнуть.
То было лучшее, на что я мог надеяться в почти что безнадежном положении. Быть может, Рембо проснется и вернется вниз. Я подумал насчет вскакивания из-за стола, прыжка через перила и шансов добежать до набережной так, чтобы Рюрик не прострелил мне затылок, но пришел к решению, что эти шансы чрезвычайно малы. Но если бы я не побежал, если бы я ничего не сделал, а Рембо не проснулся до того, как доктор вернется, Уортроп был обречен.
«Две двери. За одной – дама. За другой – тигр. Какую ему выбрать?»
Под моим взглядом крачка нырнула в прибой и взмыла вновь с блестящей рыбкой, бьющейся в клюве. Я посмотрел дальше – и увидел край мира, линию между морем и небом.
«Это неотъемлемая часть нашего дела, Уилл Генри. Рано или поздно тебе перестает везти».
Чайка сорвалась со своего берегового поста, ее длинная тень быстро промелькнула по выжженному солнцем песку. Я вспомнил тени канюков на голой скале в центре мира.
«Ничего не остается, когда ты приходишь к центру всего, лишь яма костей внутри внутреннего круга».
– Что такое? – спросил Рюрик. – Почему ты плачешь?
– Не я его жду, – признался я. – Он меня ждет, – солгал я.
Это – время мертвых. Время дахманашини.
В четырнадцатом часу второго дня недели мальчик умирает от холеры на руках матери. Слезы ее горьки; он ее единственный сын.
Дух его реет неподалеку, опечаленный ее слезами. Он обращается к ней, но она не отвечает.
Она держит его, пока тело не остынет, и затем кладет его на землю. Она кладет его на землю, ибо время пришло; злой дух приближается, чтобы занять его тело, и после того она больше его не коснется.
Новая молитва-гах[133] начата. Он теперь nasu, нечист. Пришло время Нассесалар[134]. Это шестнадцатый час второго дня.
– Я не понимаю, – сказал Рюрик. – Зачем ему встречаться с тобой там, наверху?
– Там он встречается с доктором Торрансом.
– Кто такой доктор Торранс?
– Друг доктора Уортропа. Он нам помогает.
– Помогает вам что?
– Найти путь на остров.
– Что за остров?
– Остров магнификума.
Рюрик задыхался. Подъем был крут, а он не привык к жаре.
– Для чего эти ямы? – удивился он вслух.
– Защищать город от затопления.
Пересохшие цистерны были затоплены глухими тенями; казалось, у них нет дна. Если вы упадете в такую, то, может, будете падать вечно.
Носильщики трупов забирают мальчика и обмывают его в Таро, моче белого быка. Они обряжают его в Судрех-Кусти, облачение мертвых. Только лицо его остается открыто. Он nasu, нечистый. Дух мальчика следит за ними и не понимает. Он не помнит, что это было его телом. Дух его вновь младенец; у него нет памяти. Теперь шестой час третьего дня.
– Долго еще? – спросил Плешец.
– Оно сразу за следующим подъемом, – ответил я.
– Лучше бы тебе не врать нам.
– Это то самое место, – сказал я.
– Если ты нам врешь, я тебя выпотрошу. Я выпущу тебе кишки и сброшу их с горы.
– Это то место, – повторил я.
Теперь час Гах-Сарны[135]. Дастуры[136] молятся над телом стихами Авесты, дабы укрепить его дух и помочь тому в пути. После молитв тело несут наверх – и в Дахму, где его выкладывают на камень. Теперь двенадцатый час третьего дня.
– Что-то не то, – сказал Рюрик. – Это место, оно же заброшено.
– Он велел мне прийти сюда.
– Помнишь правило раз?
– Он сказал, что будет здесь.
– Здесь, – повторил Плешец. – Но что это за «здесь»? Что это за место?
– Оно называется Дахмой, – ответил я.
Рюрик зажал себе рот ладонью.
– Что это за вонь?
Я решил, что Рюрик должен быть первым, потому что пистолет был у Рюрика. Я сунул руку в карман куртки.
«Отдайте Уиллу Генри; мне некуда его положить».
«Если бы вы носили оружие поменьше, могли бы заткнуть его за подвязку».
– Что-то тут не так, – сказал Плешец и обернулся к Рюрику. – Что-то не так.
Во внутреннем круге – мальчик, над ямой, в которой лежат сухие кости и прах. Теперь он назначен солнцу, и мухам, и птицам, что сперва выклюют его незрячие глаза. То первый час четвертого дня, над ямой, на вершине бездны.
Глаза Рюрика расширились, челюсть отвисла. Последнее, что он увидел перед тем, как пуля разорвала его мозг, не имело никакого смысла. Прожив жизнь чрезвычайно уверенным в себе человеком, он умер в чрезвычайном смятении.
Плешец бросился вперед; лезвие его ножа сверкнуло в свете последних угольев угасающего дня. Его выпад распорол мне рубашку на груди; острие ножа вонзилось в висевший у меня на шее подарок Фадиля, в скарабея на удачу; и я выстрелил в упор Плешецу в живот. Подельник рыжего рухнул к моим ногам лицом вниз. Я, шатаясь, отступал назад, пока не шлепнулся о белую стену башни, а затем колени мои подкосились и я рухнул на каменную землю рядом с раненым, который еще не умер, но, истекая кровью, полз ко мне. Кровавый след, тянувшийся за его подергивающимися ногами, влажно сверкал на голых камнях.
