— Никто.
— Неправда. Ты Арья из дома Старков, прикусывающая губу, когда она лжет.
— Я была ею раньше. Теперь уже нет.
— Зачем ты здесь, лгунья?
— Чтобы служить. Чтобы учиться. Чтобы у меня стало другое лицо.
— Сначала твое сердце должно измениться. Дар Многоликого Бога — не игрушка. Ты станешь убивать ради собственной цели, ради собственного удовольствия — разве не так?
Она прикусила губу, и он дал ей пощечину. Что ж, сама напросилась.
— Спасибо. — Так она, глядишь, и отвыкнет кусать губу. Это делает Арья, а не ночная волчица. — Нет, не стану.
— Лжешь. Я по глазам вижу. Глаза у тебя волчьи, и они жаждут крови.
«Сир Григор, — невольно подумала она. — Дансен, Рафф-Красавчик. Сир Илин, сир Меррин, королева Серсея». Если она солжет, он узнает — лучше смолчать.
— Говорят, одно время ты была кошкой. Ходила по переулкам, пропахшим рыбой, продавала моллюсков и крабов. Хорошая жизнь для мелкого человека — попроси, и вернешься к ней. Будешь возить свою тачку, выкрикивать товар — чего тебе больше? Ты слишком мягкосердечна, чтобы стать нашей сестрой.
Хочет прогнать ее.
— У меня вместо сердца дыра. Я убивала уже много раз. Могу тебя убить, если хочешь.
— Тебе это было бы сладко?
Она не знала правильного ответа.
— Быть может.
— Тогда тебе здесь не место. В этом доме смерть не бывает сладка. Мы не солдаты, не воины, не раздутые от гордости брави. Мы убиваем не по приказу лорда, не ради денег или тщеславия. Мы не вручаем свой дар, чтобы сделать себе приятное, и не выбираем, кого убить. Мы всего лишь служим Многоликому Богу.
— Валар дохаэрис. — «Все люди должны служить».
— Слова ты знаешь, но для служения слишком горда. Смирение и послушание — вот необходимые слуге качества.
— Я слушаюсь и могу быть очень смиренной.
— Сама богиня смирения, как я погляжу, — усмехнулся чумной. — Но согласна ли ты заплатить?
— А сколько это стоит?
— За это платят собой. Всем, что ты имеешь и что мечтаешь иметь. Глаза мы тебе вернули, но уши отнимем, и ты перестанешь слышать. Отнимем ноги, и ты будешь ползать. Не будешь ничьей дочерью, ничьей женой, ничьей матерью. Будешь носить ложное имя и чужое лицо.
Она чуть не прикусила губу опять, но вовремя удержалась. Ее лицо — темный пруд, который ничего не показывает. Имен у нее было много: Арри, Ласка, Голубенок, Кошка-Кет. Не говоря уж о глупышке из Винтерфелла, Арье-Лошадке. Имена ничего не значат.
— Я согласна заплатить. Дайте мне другое лицо.
— Лицо не дается даром. Ты должна его заслужить.
— А как?
— Вручить одному человеку дар. Сделаешь?
— Что за человек?
— Ты не знаешь его.
— Мало ли кого я не знаю.
— Не зная его, ты не питаешь к нему ни любви, ни ненависти. Согласна убить его?
— Да.
— Завтра ты снова станешь Кошкой-Кет. Смотри в оба, повинуйся, и мы увидим, достойна ли ты служить Многоликому.
На следующий день она вернулась на канал, к Бруско и его дочерям. Рыбник глаза вытаращил при виде ее.
— Валар моргулис, — сказала Кошка вместо приветствия.
— Валар дохаэрис, — ответил он.
И все пошло так, будто она и не уходила.
Человека, которого ей предстояло убить, она увидела тем же утром, катя тачку по булыжнику у Пурпурной гавани. Старик уже, далеко за пятьдесят. «Пожил — и хватит, — говорила она себе. — Отец был моложе». Последнюю мысль она запрятала поглубже, поскольку Кошка-Кет отца себе выдумала.
— Устрицы, мидии, крабы, креветки, — прокричала она, идя мимо, и даже улыбнулась ему. Улыбка всегда помогает сбывать товар, но старик не улыбнулся в ответ и прошел по луже, обрызгав ее.
Невежа, противная образина. Острый нос, тонкие губы, близко сидящие глазки, одно плечо выше другого. Волосы седеют, но бородка еще черна. Если он ее красит, почему заодно не покрасить и голову?
— Он дурной человек, — заявила она, вернувшись вечером в Черно-Белый Дом. — Губы жестокие, глаза подлые и бороденка злодейская.
— Он такой же, как и все, — усмехнулся добрый человек. — В нем есть свет и есть тьма. Не тебе его судить.
— Кто же осудил его? Боги? — помолчав, спросила она.
— Возможно, какие-то боги и осудили. Что еще богам делать, как не судить людей? Но Многоликий ничьих душ не взвешивает. Он вручает свой дар и добрым, и злым — иначе добрые жили бы вечно.
«Самое гадкое в нем — это руки», — решила Кет на другой день, наблюдая за стариком. Пальцы длинные, костлявые и не знают покоя: скребут бороду, дергают ухо, барабанят по столу — а нет, так просто так шевелятся. Точно два паука. Она начинала ненавидеть старика, глядя на его руки.
— Он такой дерганый — наверно, боится чего-то, — сказала она, придя в храм. — Дар принесет ему мир.
— Дар приносит мир всем.
— Когда я убью его, он скажет спасибо.
— Это будет значить, что ты не справилась с делом. Лучше, если он вовсе тебя не заметит.
Через несколько дней Кет заключила, что этот старик что-то вроде купца, и торговля его связана с морем, хотя на корабли он не заходил никогда. Сидел целый день в харчевне с миской лукового супа, рылся в пергаментах, прикладывал к ним печать и резко говорил с капитанами, судовладельцами и другими купцами.
Они, похоже, недолюбливали его, но все несли ему деньги, полные кошельки с золотом, серебром и квадратными железными монетами Браавоса. Старик тщательно пересчитывал и клал золото к золоту, серебро к серебру. На монеты он не смотрел, а прикусывал их левой стороной рта, где зубы еще были в целости. Некоторые он сплевывал на стол и слушал, с каким звуком они падают, перестав крутиться.
Сосчитав и перепробовав все монеты, он калякал что-то на пергаменте, ставил свою печать и отдавал капитану. Бывало и так, что он возвращал деньги назад: другой в таких случаях либо краснел и злился, либо бледнел и пугался.
Кет ничего не могла понять.
— Они ему платят, а он взамен что-то пишет, и все. Они что, дураки?
— Некоторые, может, и да, другие просто осторожные люди, третьи пытаются задобрить его, что не так-то легко.
— Но что он им продает?
— Расписки. Если корабль потонет или его захватят пираты, он обязуется выплатить стоимость корабля вместе с грузом.
— Что-то вроде заклада?
— Да — заклад, который каждый капитан надеется проиграть.
— А если они выигрывают?
— Выигравшие теряют корабли, а порой и жизнь. Море опасно, тем более теперь, осенью. Капитанам легче тонуть, зная, что их вдовы и дети в Браавосе не останутся нищими. — Грустная улыбка тронула губы доброго человека. — Беда в том, что его распискам не всегда можно верить.
Теперь Кет поняла. Кто-то из обманутых им пришел в Черно-Белый Дом и просил бога прибрать его. Ей захотелось узнать, кто это был, но добрый человек не сказал.
— Любопытствовать не годится. Кто ты сама?
— Никто.
— Значит, и вопросов не задавай. Не можешь — так и скажи. — Он взял ее за руки. — Это не стыдно. Одни созданы для служения Многоликому Богу, другие нет. Скажи только слово, и я освобожу тебя от этой работы.
— Сказала, что сделаю, значит сделаю.
Вот только как?
Старик всюду ходил с охранниками — один тощий и длинный, другой толстый и низенький. Однажды на пути домой из харчевни в старика чуть не врезался пьяный, но длинный отпихнул его прочь. Низенький всегда первым пробовал луковый суп: старик ел похлебку уже остывшей, удостоверясь, что с телохранителем ничего не случилось.
— Он боится, — сказала Кет. — Он знает, что кто-то хочет его убить.
— Всего лишь подозревает, — сказал добрый человек.
— Охранники даже по нужде с ним выходят, а он с ними нет. Дождусь, когда пойдет длинный, и воткну нож в глаз старику.
— А как же второй?
— Он дурак и неуклюжий. Я и его убью.
— Разве ты солдат на поле битвы, чтобы убивать без разбора? Ты служишь Многоликому Богу, а мы, его служители, вручаем его дар только избранным.
«Убить надо только старика и никого больше», — поняла Кет.
